Антонова Н. Д. Сады моего детства

Я росла в семье моего деда по отцовской линии Александра Дмитриевича Михайлова. Это был не просто человек, а личность выдающаяся.
В городе у дедушки проживали его родные — брат Василий (по ул. Лакина) и сестра Ольга (по ул. Плеханова, 39), с которыми он постоянно общался, особенно с сестрой. Кроме родных, были еще и двоюродные — семья Гундобиных (Артема, 22) и три семьи Усовых, Тыркиных и Симоновых, которые обитали в одном доме (Губкина, 2). Таким образом, в моем рассказе речь пойдет о четырех домах, рядом с которыми были разбиты сады.
Интересно, что если сейчас в обиходе наших жителей бытует, в основном, слово «огород и дача», то в то время (я родилась в октябре в 1941-го), в мои детство и юность, говорили только слово «сад». Это были именно сады — тенистые, с росшими там несколькими сортами яблонь, с вишней, малиной и ягодными кустарниками. Там же находилось место и огородным культурам. У брата моего деда в саду росли яблони: анис, розмарин, антоновка, боровинка, белый налив, коричное, золотая китайка, пепин шафранный; вишня, смородина, клубника, крыжовник, малина; груши: бессемянка, Бере зимняя Мичурина.
Дедушка отделился от семьи своего отца в 1926 году и въехал в новую половину дома по адресу Кооперативный поселок, д. 2, кв. 2 — на Казанке, рядом с заводом им. Дзержинского (тогда — паровозоремонтные мастерские). Сейчас на этом месте стоят девятиэтажные дома у школы № 19 по ул. Машинистов. До постройки девятиэтажек там были две улицы — Машинистов и Вокзальная. По словам бабушки, к этим мастерским со стороны станции Муром-2 вели железнодорожные пути. Пролегали они по сплошному песку (как на реке), может, только не такому глубокому. Часть этих рельсовых путей тогда сняли и отвели место под поселок. Он включал в себя восемь домов, образующих собой широкую подкову с длинными параллельными концами. Наш дом был построен первым. «Кооперативный» поселок получил название потому, что строился на паях с государством (50×50). Затем государство выплатило владельцу его 50%, и квартира стала государственной.
Что касается железнодорожных путей, то два их конца метров по 150 на шлаковой основе я наблюдала все мое детство. Вели они от заводских ворот, которые находились в районе современной проходной, расположенной ближе к улице Жданова (Московской). Позднее эти остатки путей как-то постепенно исчезли.
Дедушка мой был большой труженик. В труде он находил радость жизни, которую любил во всех ее проявлениях. Любил солнце, утреннюю росу, всякую зелень, дождь, облака, кошек и собак, птиц, реку, рыбную ловлю, общение с людьми. Любил, что бы вокруг него все и всем было хорошо. Благодаря своему аналитическому уму, умел предусмотреть, как сделать это «хорошо» и старался претворить в жизнь. Я бы сказала, что ему подходило слово «вождь» — от слова «водить», но при этом в эти «вожди» он никогда не стремился.
На новое место в Кооперативном поселке дедушка привез свою семью — жену Надежду Ивановну (в честь которой была позднее названа я) и детей: дочь Елизавету (1919 г. р.) и сына Дмитрия (1921 г. р.). Заселившись, он развил бурную деятельность по благоустройству территории вокруг дома. Был он крепким и сильным, выше среднего роста, в молодости занимался борьбой (есть фото, где он среди других борцов). Работал он сначала бухгалтером, а позднее главным бухгалтером вагонного участка, а затем вагонного депо станции Муром. Его аналитический бухгалтерский ум не допускал неразгаданных головоломок и других «задачек» подобного рода. И в жизни обыденной, и в работе его отличали справедливость, честность и милосердие, а любимая пословица была «из восточных»: «Великодушие дороже справедливости».
Итак, оценив «песчаные карьеры» вокруг дома, он начал работу по разбивке сада. Над посадкой каждой яблони ему пришлось немало потрудиться. Бабушка рассказывала, что под каждую яблоню он «вынимал» из грунта объем земли почти с себя ростом. Рядом, через дорогу, находились конюшни, откуда дедушка привозил тачкой в яму немалую кучу навоза, на него насыпал листву, поверх которой землю, и размещал саженец, и только потом засыпал яму. С ранней весны до поздней осени, вернувшись вечером с работы, он возил тачками навоз, который вкапывал в песок. Так было несколько лет, пока рядом с домом не образовался плодородный слой земли. В нашем саду были посажены яблони следующих сортов: мирончик, славянка, белый налив, апорт, две яблони анис красный, две яблони анис полосатый, две яблони скрижапель, «надина» — дичок, который любила я за сладкий вкус без кислинки; красная — с очень белой мякотью с красными прожилками, идущими от совершенно красной кожуры — тоже дичок, золотая китайка и мелкая китайка на длинных ножках, которую с ними и варили. В саду также были посажены владимирская вишня, малина, крыжовник, красная, белая и черная смородина, ирга, груша-бессемянка. Но никогда не сажался терновник, т. к. он, как правило, подвержен тле. Во всех других садах нашей родни его любили и содержали везде. Еще росла слива, которая, как и груша-бессемянка, вымерзла в 1942 году, и больше они не возобновлялись.
Итак, вкопав в песок массу навоза и получив плодородный слой, дедушка начал выращивать между яблонями, пока еще маленькими и росшими вдоль забора и ближе к дому, овощные культуры. Ими занималось все свободное пространство сада. Он сажал картошку, капусту, огурцы, помидоры, свеклу, морковь, лук, зелень на салат, горох, бобы, репу, хрен. По словам бабушки, огурцы разрастались «в ковер», откуда дедушка собирал их ведрами. Их не только солили в бочку на зиму, как помидоры и капусту, но и ведрами же продавали. По всему саду были разбиты грядки с клубникой.
При мне, когда яблони уже подросли и стали тенить и когда разрослись ягодные кусты, место под грядки значительно сократилось, но, несмотря на это, при дедушке сажалось все то же.
Запасы на зиму в бочках хранились в погребе, в сарае, большом и добротном, из полубревен, с большим односкатным сеновалом. В сарае еще было выделено место для поросенка, козы и кур. За козой и курами ухаживала бабушка. Куры до меня не дожили, поросят я еще помню, а пырячую крупную желтоглазую бело-черную козу с длинными рогами зарезали году в 47-м, т. к. она давала менее полулитра молока за надой. Из ее шкуры дедушка сделал мне подстилку под ноги у кровати.
Яблони со временем стали давать столько урожая, что его перерабатывать не успевали. Больших домов рядом не было, отдать яблоки было некому. У всех были свои сады. Из них варили варенье на патоке, очень много сушили и зимой варили компоты. В урожайные на яблоки годы их много гнило на земле. Дедушка их убирал и закапывал в ямы.
Варенье варили еще из малины, вишни, всех сортов смородины, клубники, крыжовника, его хватало до новых урожаев. В начале 60-х годов в саду появился кустарник — китайская смородина, которую почему-то называли грандарь. Она более сладкая, чем черная, вытянутая, с длинным «носиком» от соцветия и блестящей кожицей, и почти не подвержена червивости.
Особое место в нашем саду занимали цветы. До 1929 года, пока в нашу квартиру не вселили уплотнительницу, приехавшую «по зову партии» из деревни работать на заводе, перед окнами двух спален, детской и родительской, был разбит великолепный цветник — от дома до самого забора. При ее вселении ей отдали детскую и землю под этим цветником. От него остались лишь у самого дома кусты «чайного дерева» (так его звали у нас, т. к. его розоватые цветы с тонким изысканным и нежным запахом напоминал на вид сухие чаинки, собранные в цветок), да две куртины сортовой сирени, белой и сиреневой, с крупными душистыми кистями. С другой стороны дома росла и сортовая, и простая сирень, белая и красная кустарниковая роза.
Взамен утраченного новый цветник разбили в другом месте, но не такой богатый, какой был. Цветы сажали и в других местах в саду и у дома. Я помню уже только то, что было при мне. Бабушка передвигалась очень плохо (в момент моего рождения ей было 60 лет), ухаживать за цветами, как раньше, не могла, а дедушка сажал только то, что не требовало большого ухода.
Из своего детства я помню какие-то очень красивые цветы, названия которых не запомнились. Были они однолетними. Всегда была настурция оранжевая и желтоватая, ноготки; а из многолетних всегда росли флоксы всевозможных расцветок, гвоздики разные, анютины глазки, мускарики (цвели не каждый год), белая крупная лилия с очень сильным стойким запахом, простые тюльпаны, георгины, хранившиеся зимой в подполе. Лилия и тюльпаны сажались дедушкой так, как того требует их выращивание. Еще в саду полыхали ярким красным пламенем огромные маки с иссиня-черной махровой середкой. Но особой любовью всех членов нашей семьи пользовались красавцы-ирисы. Сорт был один, их тогда по садам было немного по своему многообразию. Помню, с какой любовью утром дедушка вносил в дом и вручал бабушке первый в году распустившийся ирис, и как бережно она его принимала, как тепло улыбалась, когда ставила его в очень высокую, длинную и очень узкую четырехгранную вазу с расширенным основанием для устойчивости и срезанным наискось верхом. Ваза была зеленого стекла с прозрачным верхним слоем и основанием, какая-то элегантная, под стать самому цветку. С детства я испытываю к ирисам чувство благоговения. Для меня ирисы — воплощение земной трепетности и красоты, даже дикие синие касатики. Ирис или роза, поставленные в вазу специально для них подобранную, такую узкую и высокую, смотрятся очень красиво и могут украсить любой интерьер, придав ему особый шарм.
Сады во всех домах, где жили наши родные, отличались от нашего лишь своей планировкой и названием сортов яблонь. Мирончик рос только у нас, ни на Казанке, ни в садах наших родных он больше нигде не встречался. Поэтому, когда он созревал, родня приходила к нам — «к дяде Сане на мирончик» — это называлось так. Ели и уносили с собой. Конечно, был неизменный чай и какое-то угощение. А в их садах еще росли сорта яблонь: грушовка, антоновка (у всех, кроме нас), коричное, груши разных сортов, кроме бессемянки, не знаю по названиям. Были достаточно крупные зеленые, чуть мельче желтые, совсем мелкие желтые, содержащие в своей мякоти свойственные только грушам уплотнения.
Все выращивали терновник, который заливали на зиму родниковой водой и хранили в погребах, набитых по весне (на лето) снегом.
Особого описания требует цветник семьи Тыркиных (переулок Губкина, 2), где главенствовала бабушка Дуня Усова-Зворыкина, Евдокия Матвеевна, приходящаяся моему деду родной тетушкой и сестрой его матери Марфе Матвеевне. Дом их стоял на довольно ровной площадке в том ряду, который был крайним перед начинающимся склоном крутого берега к Оке. Он был довольно длинный и имел, как мне кажется, две «передние». Одна смотрела окнами на переулок. Здесь дом смотрелся одноэтажным. Вторая «передняя» смотрела окнами на реку. Под ней берег круто понижался, что дало возможность построить еще один этаж в этом углублении, поэтому здесь дом был двухэтажным. Перед домом, «на реку», была неширокая ровная площадка, где стояли стол и лавочка у самого дома. Отсюда можно было любоваться рекой и заокскими далями. Сейчас точно на этом месте, нависая над всем берегом, «красуется» огромный красный особняк.
От этой ровной у дома площадки начинался ощутимый склон в сторону реки. По этому склону, точно напротив окон дома, располагался знаменитый цветник бабы Дуни, сохранивший свое великолепие еще со времен молодости его хозяйки. Цветник был ступенчатым. На этих широких и длинных, до 8−10 метров, ступенях сажались всевозможные цветы. Прежде всего, это были пионы всех расцветок. За ними хорошо ухаживали. Растения кустились, набирая жизненной силы, и склонялись под тяжестью крупных махровых цветов. Одного и того же сорта было не одно растение. В период цветения эта благоухающая масса представляла собой завораживающее зрелище. Между пионами росли тигровые лилии пачули (это индийские пряности), довольно высокие, с узкими листьями по всему стеблю, заканчивающемуся несколькими цветами, сидящими на 2−3-х ножках. Цветы желто-оранжевого цвета с темными точками по лепесткам (отсюда «тигровые»), которые круто загибались к основанию цветка, давая простор торчащим тычинкам, содержащим обильную пыльцу. Когда нюхаешь цветок, почти всегда пачкаешь нос этой пыльцой, отчего растение и получило свое название. Еще на «ступенях» сада росли гвоздики, анютины глазки.
Ниже цветника рос терновник, войлочная вишня и другие растения.
Слева от «ступеней» шла вниз тропка, еще левее шли огородные культуры, а в самом верху, слева, у калитки в сад, рост куст жасмина, обильно цветущего по весне и под вечер наполняющего все вокруг сладковато-земляничным запахом.
Сад был огорожен забором, сзади которого берег резко шел вниз. Здесь росли липы, тополя и кустарники, укрепляющие склон, который был сплошь песчаным.

Как осуществлялся полив
Наш сад был большой: располагался он перед домом с его торца и сзади сарая, стоящего позади дома. Таким образом, сад охватывал дом с двух сторон.
Как говорилось выше, дома Кооперативного поселка образовывали собой подкову. В центре ее «оката», за заборами садов, дедушка сагитировал соседей вырыть колодец, что и было сделано. Чтобы он не пересыхал, вокруг него, по словам бабушки, были посажены четыре тополя, они растут быстро и дают тень. Вода залегала совсем неглубоко, а весной, в период таянья снега, поднималась так высоко, что ее можно было зачерпнуть ведром, наклонившись очень низко, но так никто не рисковал. Сама вода отличалась чистотой и давала только илистый осадок — и то за большой промежуток времени, если долго стояла. Колодец наш, видимо, «сел» на тот же водяной пласт, который питает родник под церковью Николы-Мокрого. Это было обнаружено, когда одна из наших соседок снесла нашу воду в лабораторию и попросила сделать анализ. Ей это было важно — если вода подходящая, тогда ей не придется ходить на родник для своего «больного почками» мужа. Там ей и было сказано, что они эту воду знают, что она с родника Николы-Мокрого.
Сначала наш сад поливался из этого колодца, для чего в заборе, в дальнем конце сада, была сделана калитка. Дедушке приходилось много трудиться, т. к. под каждую яблоню надо вылить не по одному ведру, да и кустарники и грядки требовали полива. Позднее, когда сады разрослись, опять же по инициативе деда все восемь домов были охвачены водопроводом, к которому у нас подсоединялся длинный резиновый шланг с очень толстыми армированными стенками, благодаря чему он не переламывался и не зажимался. Водопроводная труба шла по всему саду вдоль забора, а для подсоединения шланга в ней были сделаны выводы, у основания которых были перекрывающие воду краны.
Шли годы, сад становился все тенистее и гуще. Особенно разрослась вишня, ее молодняк прорастал из корневых отпрыс­ков и косточек опавшей вишни. Теперь это были целые куртины — густые и плодородные. Чтобы собрать созревшие ягоды, на потолстевшие стволы мы облокачивали деревянную лестницу, они гнулись и покачивались, но были надежны. Бабушкина клюшка служила мне инструментом для притягивания верхних кустов, которые я захватывала ручкой. Здесь ягоды были особенно крупными и сладкими, чем характерна владимирская вишня.
Так как наш Кооперативный поселок был построен на совершенно открытом месте, то у дома, и в саду, и за сараем дедушка посадил тополя, росшие быстро. Во дворе рос еще тополь, который хоть и был могучим по своей кроне, но не таким высоким, как прочие. Когда я училась классе в пятом, по радио было обращение к жителям страны с просьбой — отыскать среди тополей тополиху, и было дано подробное описание ее признаков. Все они подходили к тополю, росшему во дворе. Бабушка собрала «пуховые» семена, сняла их с черенка, отделила от пуха и послала в конверте по адресу, продиктованному в передаче. Таким образом, мы узнали, что среди тополей есть мужские и женские особи, чего раньше не предполагали.
Помимо тополя, во дворе росли еще три американских клена или ясени, как их у нас называли. Два из них росли близко друг к другу, между ними была лавочка со спинкой. Третий ясень рос у самого угла чулана, пристроенного к дому. Все деревья вместе обеспечивали двору тень в жаркие летние дни.
Сам двор был довольно большой. Это было пространство между домом, сараем, стоявшим от дома на расстоянии метров десяти, и двумя заборами. Левый забор отделял наш двор от соседского и имел калитку для прохода туда, а правым забором был огорожен двор от сада.
Все восемь домов нашего Кооперативного поселка имели по два выхода со своей территории. Один — за сараи, к площадке с колодцем и в длинный проход, выводящий за территорию поселочка. Второй выход — «парадный», по тропинке сада, к калитке в заборе. Все дома, таким образом, через задние калитки и площадку с колодцем сообщались между собой, чем пользовались соседи, чтобы не обходить поселок кругом при необходимости попасть на противоположную улицу.
Левый из двух упоминавшихся ясеней у лавочки в молодости был сверху сломан и вырос в два могучих ствола на одной толстенной основе. Стволы эти вверху сильно расходились друг от друга, образуя под своими кронами тенистое пространство.
В середине 50-х годов прошлого века в кинотеатрах прошел показ американского фильма «Тарзан». Посмотрев его, я загорелась идеей сделать «лиану» из какой-нибудь толстой веревки, с чем стала приставать к моему дедушке.
Вскоре, в ближайшее воскресенье, он принес с базара, куда ходил каждый выходной за мясом, целую бухту толстенного каната. Радуясь моей радости, он вместе со мной вышел во двор и полез по тому стволу ясеня, который был отклонен во двор. Залез он довольно высоко, метра на четыре и там закрепил два конца каната, спустив образовавшуюся петлю на такое расстояние от земли, чтобы мне было удобно в нее садиться. Спустившись на землю, он, прежде всего, попробовал крепость каната, повиснув на нем на руках, а потом вдруг начал по нему взбираться наверх, держась руками и захватывая каким-то образом канат ногами. Я была в восторге! Он тут же стал меня учить этому, что оказалось совсем не сложно. Надо сказать, что эта «лиана"-качели сослужили мне хорошую службу. Сначала, подражая Тарзану, я «перелетала» с одного ящика на другой, держась за канат только руками. Мышцы рук и прочие, напрягающиеся при этом, окрепли. И до сих пор я очень хорошо выжимаю белье, могу куда надо залезть и слезть, не испытывая страха. Позднее, болтаясь в петле, как на качели, я придумала замечательную, хоть и опасную для постороннего забаву. Раскачавшись сильно в петле «параллельно» стволу, я отталкивалась от садового забора ногой, отчего вращаясь вокруг себя, летела по полукругу, который заканчивался сильным прикосновением ноги к боковине лестницы, ведущей на сеновал. Тут я опять сильно отталкивалась и по тому же полукругу, вращаясь, неслась назад, внутренним чутьем ощущая, попаду я ногой в забор или не хватит разворота. Если его не хватало, я все же чуть шаркала в забор, чтобы сбросить скорость (или не шаркала, если ощущала, что этого делать уже не надо) и неслась к основанию ствола. Вот за это все близкие и боялись. Я — нет, чутье меня ни разу не подвело.
Понаблюдав за моим «изобретением», дедушка как-то в меня уверовал и только подхихикивал, если кто-то выражал опасение.
Росла я как мальчишка. Лазила по деревьям, через заборы, на крыши, пилила ножовкой, строгала рубанком, неплохо управлялась с молотком и гвоздями. Все это мне очень пригодилось в жизни. Дедушка наблюдал за всем этим, а лазить на деревья еще и учил. Ставить ногу надо у самого основания сучка, здесь он самый прочный — учил он. Мне очень хотелось залезть на тополя, но залезла я только на тот, что рос во дворе. Туда я забралась, напелась досыта на всю округу. Спускаться оказалось не просто трудно, а страшно. Испытав этот страх, о других тополях я больше не мечтала, с сожалением глядя на их мощные развилки, где можно было бы так уютно посидеть.
Сад наш был привлекателен не только своими плодами и овощными культурами, но и полезными постройками. Большим мастеровым был мой отец — Дмитрий Александрович Михайлов. Работая мастером литейного цеха вагонного депо, он знал плотницкое, столярное, слесарное дело и многое другое. Именно ему я подражала в детстве и юности, занимаясь тем, чем девчонки, как правило, не занимаются.
Во второй половине 50-х годов прошлого века отец построил в саду домик. Это было небольшое, но прочное и надежное сооружение, где можно было спать до первых значительных морозов — и не зябнуть. Пол его был приподнят над землей, прошпаклеван и покрашен. Стенки были двойные, между ними был проложен рубероид, поэтому его не продувало ветром, и был не страшен дождь. Под двускатной толевой крышей имелся небольшой чердачок, на три стороны смотрели три небольших окошечка, дверь была с юга. Домик снаружи был покрашен зеленой краской. Окошечки были обложены раскладками, а стекла в них посажены на мастику. Это был именно домик, больше он у нас никак не звался. Вплотную к домику, с восточной стороны, вровень с началом крыши, папа сделал солярий — настил с невысокими планками-загородками, куда вела аккуратная неширокая лесенка. Все сооружение покоилось на нетолстых столбиках, все было аккуратно выстругано и для прочности промежутки между столбиками укреплены ­перекрестиями.
Третьим полезным садовым сооружением был душ, примостившийся под невежинской рябиной с края вишенника, залезавшего на бак своими верхними ветвями. Бак был плоским, чтобы солнце лучше прогревало в нем воду. Внутри душа по двум его стенкам имелись лавочки, а выше на стене — полочка для мыла и гвоздь для мочалки. Вода лилась через насадку от садовой лейки. Воду в бак наливали шлангом.
После того, как мною была освоена «лиана"-качель и мне стало скучновато, я сообразила, что можно сделать еще одни качели. Сделаны они были из того же каната, которого оставалось еще много. Один конец качелей вместе с петлей закрепили на тот же ясень, а второй — на ясень, росший через двор у угла чулана. Таким образом, качели эти были разведены на всю ширину двора. Хорошо было то, что их полету ни сзади, ни спереди ничего не мешало. Раскачивались на них так, что ноги при верхней точке полета вперед были вровень с электропроводами, проведенными от дома в сарай, но их не касались. Оказалось, что и на этих качелях можно не только кататься, а, взявшись за веревки повыше, переворачиваться через себя вперед и назад, а так же лежать, сохраняя равновесие за счет упора ногами с одной стороны веревки, а головой — с другой — и при этом кататься.
Домик в саду был сделан и у дедушкиной сестры — Ольги Дмитриевны (ул. Плеханова, 39). Но построен он был не так тщательно, как наш. У него не было пола, стены были из фанеры, в один лист, крыша, хоть и двускатная, но без чердачка, окошечко было одно.
Зато во дворе у нее была сделана колонка, откуда качали воду. Так как дом ее, как и дом Усовых-Тыркиных-Симоновых, стоял в ряду домов к реке на горе, а водяная «жила» лежала много ниже, то приходилось иногда долго качать «журавель» колонки (не ручку), чтобы вода полилась. Зато не надо было ходить на родник к церкви Николы-Мокрого.
В нашем дворе, рядом с тополем, стояла будка для собаки, где жила кавказская овчарка по кличке Мишка. Я училась в 6-м классе, когда мне очень захотелось иметь собаку. Принесла нам Мишку крошечным кутенком наша соседка. Был он таким маленьким, что умещался в коробке из-под моих ботинок 36-го размера и таким пушистым, с короткими толстыми лапками, маленьким хвостиком-морковкой и небольшими обвислыми ушами, что сразу же прозвался Мишкой. Сначала он был весь черный. Его полюбила вся семья, жил он дома. Ближе к осени, когда Мишутку он уже не напоминал, папа мой начал строить ему будку. И сделал ее такой большой, что я свободно пролезала в круглое отверстие и пряталась сбоку от него в углу, когда мы с друзьями играли в прятки. На вопрос, почему папа делает такую большую будку, он отвечал, чтобы мы посмотрели на Мишкины лапы. Эти лапы «обещали», что собака будет крупной. И он не ошибся, будка была Мишке в самый раз. Вырос он в крупного красивого черно-желтого пса с красивой внимательной мордой и великолепным хвостом. Он загибался вверх, но не закручивался и был украшен длинными прядями шерсти. Позднее я видела кавказских овчарок в Муроме, но такого крупного экземпляра, как наш Мишка, и такого хвоста, как у него, больше не видала.
По поводу породы Мишки у моего деда и его брата, дяди Васи вышел принципиальный спор. Дядя Вася был в молодости начальником таможни на южных границах, знал грузинский, армянский и азербайджанский языки и быт этих народов.
Увидев впервые уже достаточно подросшего Мишку, он спросил дедушку, где он взял кавказскую овчарку. Дедушка ответил, что эта собака принесена нам соседкой, что бежала она по улице впереди нее крошечным забавным кутенком, и что это не овчарка, т. к. у овчарки уши торчком, а не обвислые. Они крепко заспорили. Дед не любил проигрывать, если имел веские доказательства, а стоячие уши овчарки — разве не доказательство?! Дядя Вася стоял на своем, приводя примеры из своей прошлой жизни. Распалясь, дедушка решил прибегнуть к самому верному способу — обратиться к материалам БСЭ (Большой советской энциклопедии). Крикнув меня, он велел мне найти в энциклопедии слово «собака». Каково же было его удивление, когда я в рисунках нашла сразу «нашего Мишку» и подпись под ним — «кавказская овчарка». Представляю, какое усилие пришлось приложить дедушке, чтобы подавить в себе свой «запал»! Зато мы точно теперь знали, что у нас живет настоящая кавказская овчарка. Мишка был злобным, недоверчивым к чужим. Так как он был очень сильным, то папа закапывал в землю г-образный железный отрезок длинной в метр с отверстием вверху для крепления цепи. Цепь и ошейник тоже были «не из слабых». Зимой, пока Мишка подрастал, вечером я вставала на лыжи, открепляла Мишкину цепь от железного отрезка и, держась за нее, каталась по пустынным улицам, выбирая наиболее тихие. Если же вдали кто-то появлялся и Мишка с лаем стремился туда, мне приходилось ложиться на всю цепь прямо на снег, иначе его сдержать было не возможно.
В восьми дворах нашего поселка (а всего шестнадцать квартир) держали собак, но овчарок — крупных собак — было только две, остальные были средние и мелкие особи «из дворняжек». В двенадцати дворах держали кур, в одном корову, в четырех — поросят, в двух — коз. О всей живности надо сказать: «То держали, то не держали». Чем дальше в мое детство, тем больше держали во дворе птиц и животных. К 60-м годам в хозяйствах остались лишь куры и сады с огородными культурами.
Ко времени, когда я вышла замуж в 1967 году, дедушке моему было 78 лет, но он ощущал себя хозяином всего, хоть силы постепенно оставляли его когда-то крепкое тело. Тем не менее, он оставался надежной опорой нашего дома, его «каменной стеной». В любую минуту он каждому готов был прийти на помощь и советом и делами, если это было еще в его силах. Сад к тому времени так разросся, что для огородных культур места осталось не более четверти от имевшегося под ними ранее. В начале 1972 года дедушка слег — настолько оставили его силы. Постепенно он перестал принимать пищу и находился в каком-то полузабытьи. Но и в таком состоянии он оставался гражданином, гордившемся, как ни странно звучит это сейчас, в 2013 году, достижениями страны. К тому времени произошла трагедия с тремя нашими космонавтами — Добровольским, Волковым и Пацаевым. И, находясь в этом ирреальном состоянии, он не раз шептал подряд все три имени, не произнося больше ничего. Умер он на 41-й день — 11 февраля 1972 года, похоронен на Вербовском кладбище между захоронениями Н. Г. Лаврентьева и П. А. Каурова. Ориентиром поиска его могилы может служить высокий черный памятник (стоячая плита) В. Покровскому, его могила слева в ряду внутрь — вторая, а дедушкина — четвертая.
После смерти дедушки сад был поделен между нашей семьей и мачехой, второй женой моего отца, умершего в 1965 году в возрасте сорока четырех лет. Поделен «по долям» по правилам того времени, т. е. относительно занимаемой жилой площади моей семьи и ею. На другой день после этого была сильная гроза с ветром — и наш знаменитый мирончик, оставшийся на территории мачехи, был ветром разломан надвое, остался только комель пенька-основы. Затем посохла славянки и китайка, остались только малина и густущая вишня.
Остальные яблони остались за нашей семьей. Задолго до этого погибли «красная» и золотая китайка. Видимо, росшие недалеко от них три огромных тополя высасывали из земли «все» и тенили. Под ними хорошо чувствовали себя черная смородина, грандарь и малинник. Земля, лишившись удобрения, вносимого в нее трудом дедушки, на что был не способен мой муж, постепенно выносилась. Картошку на зиму нам выращивать не удавалось, и совершенно не рос лук, который внутри, если его сжать пальцами, был пустой.
Став хозяйкой разросшегося тенистого сада, где росли яблони, много вишни, ягодных кустов и малины, самый светлый пятачок я отвела под огородные культуры. Здесь росли огурцы, помидоры, свекла, морковь, лук на зелень, капуста. Всего этого хватало на летний и осенний периоды, а на зиму мы все это покупали. Помидоры, огурцы и капусту, как и прежде, заготавливали в бочках и хранили в погребе, картошку в подполе, под домом. Летом сад поливали из шланга из «дедушкиного» водопровода, с которым успешно управлялся мой муж. Пользовались мы и домиком, солярием и душем в саду. Во дворе дети мои «летали» на «дедушкиных» канатных качелях, на которых порой и я любила проделать вновь свои «пируэты». Площадь нашего обитания в старом доме была намного больше, чем в квартирах. Мы чувствовали себя «заодно» и дома, и во дворе, и в саду, и на площадке у колодца, откуда пили воду хрустального вида и чистоты. Везде можно было ходить, не переодеваясь. А утром, встав с постели, в пижаме обойти росистый сад, только начавший прогреваться утренним солнцем и еще хранящий ночную прохладу в своих тенистых уголках.
Обозревая прошедшие годы, я с благодарностью вспоминаю дедушку-труженика, руками которого был заложен такой замечательный сад и благодарю судьбу за то, что дала мне и моим детям вырасти в зелени этого сада. Все наши восемь домов утопали в садах. Это был свой мирок, милый сердцам его жителей, где природа учила красоте весенним цветением яблонь и тонким ароматом их белоцветных кип. Садовые весенние и летние цветы, созревающие плоды, пурпур осеннего дикого винограда, увивающего нашу террасу, снежный покров на земле и ветвях, ждущих весеннего пробуждения — все было красиво, все радовало, все звало жить и быть открытым душой жизни и отдавать ей только хорошее.