Вверх

Сухова О. А. Поэт в пространстве музея: А. Вознесенский в Муроме (1979)

Зима 1979. Понедельник


«Муром целомудренный» утопал в снегу; во дворе музея между высокими сугробами была протопана тропка к небольшому строению с табличкой: «Канцелярия». В дверь негромко постучали. Я вышла: на пороге стоял явно «нездешний» человек — в стильной дубленке и меховой шапке тонкой выделки. Он представился так тихо и скромно — даже застенчиво, что мне трудно было соотнести с ним громкое имя поэта Вознесенского, о появлении которого нас предупредили.


В то время Андрей Андреевич уже заканчивал работу над поэмой «Андрей Полисадов». А консультировал его муромский краевед Александр Анатольевич Золотарев (1917−1986), бывший директор музея (1967−1971), который и направил его знакомиться с артефактами, знаковыми для произведения о муромском Благовещенском соборе, ставшим судьбой предка поэта — архимандрита Алексия Полисадова (1814−1895).


В музее был выходной день. В «канцелярии» мы находились вдвоем с директрисой. Я тогда — молодой научный сотрудник после университета. Правда, еще в школьные годы мне посчастливилось узнать музейную жизнь изнутри под руководством А. А. Золотарева. Занимались у него в кружке: разбирали и переносили книги, описывали предметы, учились водить экскурсии. Официальному же моему пребыванию здесь уже было два года, за которые довелось пообщаться со многими известными и не очень столичными гостями. Музей в небольшом городе — всегда центр притяжения. Были и забавные случаи. Например, как-то летним днем во дворе появился высокий томного вида молодой человек, и, завидев сотрудниц, направился к ним. Не представившись, он сходу заявил: «Милые барышни! Умоляю вас, называйте моего дедушку ­Бальмо-о-нтом!». Потому так и поразила тихая интеллигентность всемирно известного поэта Вознесенского.


В некоем замешательстве мы стояли с ним перед открытой дверью по обе стороны порога, пока мне не передали увесистую связку ключей от музейных дверей основного трехэтажного здания, родного дома изобретателя телевидения В. К. Зворыкина (1888−1982). Из-за моей неловкости тяжелые ключи на большом металлическом кольце угодили прямиком в сугроб. Довольно долго вместе с Андреем Андреевичем мы пытались их нащупать в глубоком снегу, пока нам это все же удалось. Наконец дверь старого купеческого дома отворилась, и мы оказались в музейном пространстве.


Мы прошли в историческую экспозицию (от археологии до позднего средневековья). Низкий деревянный потолок с внушительными балками нависал над нами. Прямо на нас смотрел древний поселенец муромской земли, реконструированный М. Герасимовым. Наряду с зубом мамонта, черепом шерстистого носорога здесь можно было ознакомиться и с погребением человека летописного племени мурома. В конце зала за стеклами поблескивали драгоценные изделия муромских мастеров (вклады в храмы и монастыри). Не знаю, возникло ли у А. Вознесенского чувство, подобное ощущению героя В. Набокова из рассказа «Посещение музея» (1938): «Все было, как полагается: серый цвет, сон вещества, обеспредметившаяся предметность».


Поэт явно искал глазами определенный экспонат, метафорический образ которого у него уже сложился, когда он вчитывался в монастырскую опись, составленную бисерным почерком «в усиках виноградных» своего пращура:


Завитую пожарскую чашу


Оплетал виноград одичавший.


Завитком зацепилась усатым


Подпись бледная «Полисадов».


Похоже, он был немного разочарован, увидев оригинал, водруженный на тумбу. Легендарная чаша, приложенная князем Димитрием Пожарским в муромский Благовещенский монастырь (1639), впрямь чеканена «завитыми» элементами. Однако «оловянистый» — серый и тусклый — цвет покрытия чаши придавал предмету невзрачность и словно растворял его в сумеречном пространстве. Андрей Андреевич пытался понять, в чем же дело. Ведь А. Полисадов в 1887 году фиксировал чашу «красной меди». Я как умела тогда, поясняла, что в изделии использована не только медь, но и олово. Каюсь, понимая теперь, что это было высказано не очень внятно. А. Вознесенский даже потом еще звонил в музей из Москвы и все уточнял у меня про этот экспонат, так важный для него в поэтическом контексте произведения. В «примечаниях» к поэме (удивительный и новаторский прием «научного внедрения» в ткань поэзии) он корректно указал место экспонирования и пояснил, что «Полисадов ошибся, она из сплава олова».


На самом деле технико-технологической экспертизы этого экспоната пока не было. В дореволюционных источниках и инвентарях музея чаша значится однозначно медной; покрытие в более старых описаниях названо серебрением; в музейных — полудой. В настоящее время эта реликвия, являющаяся своеобразным вещевым источником, побывав в руках молодого музейного реставратора Анастасии Моховой, по праву заняла место в новой экспозиции «Сокровища древнего Мурома» (2013). Летопись вклада при очистке чаши проступила явственнее: «Лета 7147 (1639) июля 16 сию водосвятную чашу свещен даны приложил дом Благовещение пречистые Богородицы и Муромских Чудотворцев благоверного князя Михаила и Федора, что в Муроме на посаде боярин князь Дмитрий Михайловичь Пожарский за свое здравие и за отшедших родителей бесконечно во веки»; «при игумене Иокиме с братию».


К моменту посещения музея А. А. Вознесенским рака с мощами упомянутых в надписи святых князей-крестителей Мурома — «основателей» храма Благовещения тоже находилась в музее с 1923 года (сначала в атеистическом отделе, позже скрыто от посетителей). В собор их гробница была возвращена в 1989 году. Шапочки с мощей, расшитые жемчугом и цветными стеклами, остались в спецхране музея. Они были описаны Алексием Полисадовым в ответ на вопросник Академии художеств (1887), чему поэт тоже посвятил примечание: «Нет ли в ризницах церковных старинных омофоров, саккосов, фелоней, епитрахилей, палиц, орарей, мантий и власяниц? Старинных, шитых золотом и цветными камнями воздушков, убрусов, хоругвей и плащаниц?» «Нет. Кроме четырех княжеских шапочек. Они малинового бархата, шиты золотом и серебром».


Рукописный документ столетней давности, составленный предком, А. Вознесенский читал в доме А. А. Золотарева. Мне же, несколько позже, когда я уже наизусть знала эту «муромскую» поэму, доводилось работать с документами Благовещенского монастыря, хранящимися во Владимирском архиве. Среди них несколько были испещрены изысканным почерком архимандрита А. Полисадова:


Сохранилась соборная опись.


Почерк в усиках виноградных


Безымянного узника повесть


Заплетал на фасад и ограды.


Мы вышли из зала исторической экспозиции, Андрею Андреевичу теперь было необходимо ознакомиться с рукописью «Жития святых благоверных князей Константина, Михаила и Феодора». Ведь над их мощами и возвели каменный храм Благовещения по повелению Ивана Грозного. В нашем музее хранится несколько списков XIX века с более древних рукописей (житие было написано в XVI в.). Исследователи считают, что один из его вариантов — «Похвальное слово св. Константину» — мог быть составлен в самом Благовещенском монастыре. В общем, с одним из наших списков жития мы с А. Вознесенским вышли из дома Зворыкина. Заперли все двери и по узкой тропке меж сугробами вернулись в канцелярию. Там он мог спокойно расположиться с рукописью в свободном от сотрудников кабинете (по случаю выходного). Андрей Андреевич читал и делал выписки, что в поэме оформилось еще в одну сноску: «В лето седмь тысящь шесть десят первом году. Государь и Великий князь Иоанн Васильевич IV всея Русии приде во грал Муром и молятеся в первоначальной церкви Благовещения (деревянной), помощи прося со слезами: «Аще град Казань возьму, аз повелю здъ устроить храм каменный Благовещения». Государь Казань взял и того же году, в лето прислал в Муром каменщиков». Что особенно приятно для музейного сотрудника, так это то, что поэт не забыл правильно указать и принадлежность рукописи, и ее инвентарный номер.


После знакомства поэта с рукописью мы любезно распрощались. Здесь можно было бы поставить точку в своих воспоминаниях. Однако в муромском произведении А. Вознесенского остается немало «музейных моментов», требующих некоторых пояснений. Словесная ткань поэмы «Андрей Полисадов» насквозь пронизана особым «Иверским светом» от чудотворной иконы Богоматери:


Иверская матерь, плачь по мне, Иверия!


Я — последний верящий посреди безверия.


Почитаемый список этого образа является второй по значимости (после святых мощей) святыней муромского Благовещенского собора. Особое прославление этой муромской иконы связано с событиями 1812 года, когда именно в эту обитель привезли спасать московский почитаемый образ «Иверской» (из одноименной часовни на Красной площади):


Матерь Иверская, икона,


эвакуированная от Наполеона.


Очень многие считают, что в Благовещенском соборе ныне находится «живописная копия» московской святыни, сделанная в период тех сорока дней — с 10 сентября по 20 октября 1812 года (по старому стилю) пребывания ее в монастыре (так думал и автор поэмы). На самом деле муромский список «Иверской» работы московского иконописца уже с конца XVII века находился в Благовещенском соборе. На нем имеется надпись: «Лета 7196 (1688. — О. С.) писал сей образ Пресвятые Богородицы Иверския Москвитин изограф Иван Дмитриев сын Попов».


Пребывание московской святыни в Муроме в 1812 году породило совершенно особую волну почитания этого «своего» списка иконы. Проводив московские святыни, именно к нему обратили муромцы свои благодарственные молитвы за освобождение России от неприятеля. Материальным же выражением вспыхнувшего с новой силой почитания образа в ту эпоху было изготовление серебряного чеканного оклада к 1816 году на средства муромского купечества. Спустя столетие прихожане заказали к нему драгоценную чеканную ризу с убрусом, шитым жемчугом и камнями.


После закрытия Благовещенского собора в 1940 году икона вместе с драгоценным убором в 1941 году поступила в музей. Но была возвращена на место уже без оклада, когда этот храм был открыт вновь в 1942 году. С того времени на протяжении почти полувека Благовещенский собор был единственной действующей церковью в Муроме. Монастырь здесь был возобновлен в 1991 году. «Богоматерь Иверская» 1688 года до сих пор наиболее чтимый образ в Благовещенской обители и один из самых почитаемых в городе. К нему в 2012 году настоятель Благовещенского монастыря с братией заказали петербургским мастерам изготовление точной копии драгоценного убора, что хранится в музее.


Музейные работники предоставили экспонат и обеспечили возможность работы реставраторов-копиистов с этим артефактом, важным и для истории, и для церкви. Причем, это не единственный пример взаимопонимания и сотрудничества Муромского музея и Благовещенского монастыря. Так что теперь и в музейной экспозиции на окладе, и в Благовещенском храме на его реплике посетители и прихожане могут прочитать надпись, составленную нашими предками: «Во славу единосущныя Пресвятыя и нераздельныя Троицы и в честь Божия Матери преблагословенныя Девы Марии украшен сея Иверския Ея образ от усердия муромскаго купечества в память великаго избавления и защиты града Мурома, бывшия в 1812 года от нахождения на Россию всеобщаго всеи Европе врага, от француза Наполеона».


Дом купцов Зворыкиных, где в 1919 году открылся музей, был построен поблизости от мужского Благовещенского монастыря. Особняк стоит на горе, склон которой, идущий к Оке, в народе прозван «музейка». При подъеме по нему постепенно открывается вид на монастырские храмы:


По тропинке меж дикой малиной


Поднималась к собору мешочница


На горбу со своею могилой.


Там я встретил Золотарева.


«Жду вас. Ваша могила готова.


Ваше тело сто лет без надзора.


Тело ваше! Я б начал с собора».


Муромский музей и Благовещенский собор в городе в советские годы, да и теперь, по сути два единственных места, хранящих историческую память и подлинный дух времени (все другие многочисленные храмы и монастыри возрождались заново). В поэме Вознесенского Благовещенский храм — и обобщенный образ Духа, и конкретное место в топографии и истории города, и один из двух главных действующих героев. Собор и архиманд­рит Полисадов находятся в постоянном борении и ­преодолении.


Зачастую многие эпизоды и образы литературного произведения А. Вознесенского воспринимаются читателями поэмы и даже исследователями слишком буквально. Сам же поэт четко дал понять, что биография героя и его литературный образ совсем не одно и то же:


Это нашей семьи апокриф


Реставрировался в реальность.


Не являюсь его биографом,


но поэтом его являюсь.


Тем не менее, существует миф о сохранившемся до наших дней «портрете Полисадова»:


Профиль смуглый на белом соборе,


Пламя темное в крупных белках,


И тишайшее бешенство воли


Ощущалось в сжатых руках.


(Вот таким на церковном фризе,


По-грузински царебровом,


В ряд с Петром удивленной кистью


Написал его Целебровский).


Действительно русский художник П. И. Целебровский (1859−1921) немалый период жизни прожил в Муроме. Значительная часть его художественного наследия хранится в Муромском музее. Очевидно, что он мог принимать участие в росписи холодного храма Благовещения во времена архиманд­рита Полисадова (о чем есть примечание и у автора поэмы). Однако вряд ли настоятель приказывал писать художнику свой «портрет», что совсем не в «православной традиции»; но в поэме этот эпизод выглядит убедительно и оправдан художественно:


Арка ахнула переходная,


как глубокий вздох о свободе!


А над аркой стену осиля,


повелел написать Алексия.


Росписи стен Благовещенского собора в основе своей XIX века, неоднократно поновлялись и прежде. В 2013—2014 году храм был полностью расписан заново по новой иконографической программе, так что «портрет» Алексия Полисадова искать на стене и вовсе бесполезно.


Вполне реальные факты из жизни «прогрессивного архимандрита», конечно, тоже присутствуют в поэме. Например, его знакомство с известной графиней: «Знался с Уваровой». Супруги Уваровы, Алексей Сергеевич (1825−1884) и Прасковья Сергеевна (1840−1924), были знаменитые русские ученые, археологи с мировыми именами. Граф А. С. Уваров — «отец русской археологии», основал Московское археологическое общество, автор многочисленных трудов; супруга сменила его на должности председателя этого научного общества, вела титаническую работу по изучению и сохранению памятников; современники называли ее «второй Дашковой».


Имение «Красная гора» в селе Карачарове было одним из многочисленных владений этой семьи и ярким образцом русской усадьбы. Карачарово было вотчиной одного из крупнейших землевладельцев страны XVIII века П. Б. Шереметева. В 1774 году с приданым дочери оно перешло во владение графа А. К. Разумовского. А с приданым его дочери Екатерины Алексеевны — графов Уваровых. Художественные сокровища из этого имения являются основой собрания Муромского музея. В честь супругов-археологов в 1990 году здесь были учреждены научные «Уваровские чтения».


Поэму Андрея Вознесенского буквально пронизывают нити «музейности», связывающие поэтическую ткань с подлинными экспонатами, реликвиями и реальными историческими лицами. Можно смело назвать одним из героев произведения современника автора, муромского краеведа А. А. Золотарева, бывшего директора музея:


Он живет по Урицкого, 30.


В доме певчие половицы.


Мудр хозяин, почти бесплотен,


лет ему за несколько сотен.


Губы едкие сжаты ниточкой.


Его карий взгляд над оправой,


что похожа на чайное ситечко,


собеседника пробуравит.


Пимен нынешний — не отшельник,


я б назвал его пимен-общественник.


Он спасает усадьбу Некрасова,


Окликая людей многоразово


От истицы Истории имени…


Я ему рассказал свою повесть.


«Полисадов?» — он спросит ехидно,


лба морщины потрет, словно книгу.


И из недр его мозга с досадой


На меня глядел Полисадов.


Словесный портрет муромского «Пимена», написанный Андреем Андреевичем, похож на оригинал просто поразительно — и по сути характера, и во внешних чертах. Точно указал поэт и адрес, и даже воспроизвел скрип половиц старинного муромского дома (только в названии улицы имя одного революционера сменил на другого). Деревянный древний дом Золотаревых по улице Воровского в Муроме пока еще жив, но находится практически в аварийном состоянии. Я впервые увидела Александра Анатольевича, вероятно в 1963/64 году, когда еще училась в младших классах в школе, которая когда-то была духовным училищем.


Неподалеку располагался педагогический институт, разместившийся в бывшей женской гимназии. Вот там-то тогда и вел курс литературы А. Золотарев. А его студентки приходили на практику, в том числе его будущая «молодая жена Валентина». (А. А. не раз был женат на своих студентках; браки распадались не по его вине). Помню даже один урок, который он провел у нас сам, но это было уже в новой школе, куда мы перешли вместе с директором В. П. Силиным, близким другом Золотарева, тоже неординарным человеком и нестандартным преподавателем литературы. Урок этот проходил в пятом классе и был посвящен стихотворению С. Есенина «Белая береза». А. Золотарев озадачил нас и своим внешним видом с горящими и мудрыми глазами, и каким-то очень необычным разбором поэтических строк.


Тогда ему не было и пятидесяти, но нам действительно казалось, что «лет ему за несколько сотен». Ну, а потом мы занимались у него уже в музее (1968−1970). Он любил молодых, у него тогда и научные сотрудники почти все были вчерашние старшеклассники. Директор музея уделял молодежи много времени. Мы могли отправиться с ним на музейном автобусе по прозвищу «Бантик» на целый день в бывший Борисоглебский монастырь (с ним выезжала и его мать — дама и по виду и поведению из дореволюционного прошлого).


Там мы изучали сохранившиеся и разрушенные храмы, читали надписи на могильных плитах XVII столетия. Или на много часов растягивались его обучающие экскурсии у любимого им храма Козьмы и Демьяна (тогда можно было зайти внутрь и рассмотреть архитектурные приемы середины XVI века), либо на территории Воскресенского монастыря, где он допрашивал нас с пристрастием, в каком стиле исполнен пышный портал собора XVII века (внутрь не заходили, там была тогда спортивная школа).


В музее в своем кабинете он не только разрешал, а буквально заставлял нас пользоваться словарем Брокгауза и Ефрона, говоря современным языком — учил находить информацию. А. А. Золотарев настойчиво направлял нас на подготовку для поступления в вузы и заставлял серьезно отчитываться своих воспитанников о шагах в этом направлении. Надо сказать, относился он ревностно и к нашим знакомствам, и занятиям, по его мнению, отвлекавших нас от дела. Мы уже тогда сами водили экскурсии по городу и музею взрослым образованным людям, в основном туристам с теплоходов.


Интересный человек, чрезвычайно острого ума, А. А. Золотарев, был неуживчивым, беспокойным для начальства, где бы он ни служил. Нельзя сказать, что он работал, он жил своими увлечениями и увлекал других. Забавно вспомнить, что свою персональную печатную машинку он утром на санках привозил в музей, а вечером также отвозил домой и стучал на ней за полночь. Но удивительное дело: после него, кроме нескольких газетных статей, не осталось никаких публикаций. Очевидно, он все же был человеком ораторского, а не писательского дара (голос у него был действительно красивый, низкого тембра).


Должностей он сменил много: преподавал в Горьковском университете, который сам закончил, и в пединституте в родном городе; был директором муромского музея; потом музея при фабрике «Красный Луч», создавал школьный музей А. Н. Некрасова и дружил с его внучатым племянником. Последний, при консультации А. А. Золотарева, написал даже книгу про предка: «По их следам, по их дорогам». На этом этапе и застал «районного Пимена» А. Вознесенский. Любопытно вспомнить еще один забавный эпизод из бытности, когда он, А. Золотарев, был директором музея. Случай вполне анекдотический: когда перестали выдавать деньги на зарплаты сотрудникам музея и вообще никаких средств не выделяли на поддержание учреждения, Александр Анатольевич взял ту самую связку ключей от музея, описанную в начале моих воспоминаний, сел в поезд, прибыл в министерство культуры РФ, и бросил ее на стол самому министру. Кстати, тогда его не уволили, и все как-то разрешилось.


Особенным увлечением А. А. Золотарева в бытность директора музея была организация реставрации икон, и не только в музее. По его инициативе привлекались специалисты в Благовещенский собор. При нем же в музее, несмотря на господствующую атеистическую идеологию, лучшие памятники иконописи выставлялись в художественной экспозиции. Там экспонировалась и грандиозная икона муромского иконописца А. Казанцева 1714 года с житием святых князей Константина, Михаила и Феодора из Благовещенского монастыря. Александра Анатольевича Золотарева уже давно нет в живых, но его сын, тот самый мальчиком упомянутый А. Вознесенским, Анатолий Александрович Золотарев, не найдя места в миру, стал здесь послушником.