Вверх

Сухова О. А. «Путешествие в Полхов-Майдан» тридцать лет и три года назад.

Посвящаю памяти любимой подруги Жени Сазоновой



Короткое путешествие было совершено 22—23 мая в далеком 1983 году, когда страна находилась под всевидящим оком Андропова. Но нашу компанию из четырех человек — сотрудников Муромского музея, больше увлекало народное наивное творчество и современное искусство. Очерк о поездке был написан «по горячим следам» Ольгой Суховой (тогда Сорокиной) и проиллюстрирован Игорем Суховым. Был «опубликован» Женей Сазоновой на печатной машинке в двух экземплярах для нашего самиздатовского журнала «Podjers». (Мы прозывали себя «кампанией поджеров» в знак привязанности к дядюшке Поджеру из книги Джерома К. Джерома «Трое в лодке, не считая собаки»).


* * *


Вооруженный до зубов, с торчащим из рюкзака топором Сазонов был горд и целеустремлен. Он удачно сочетал в себе заядлого «походника» и ярого поклонника народного искусства. «Романтик ты, Сухов», — небрежно бросил он со свойственным ему цинизмом, когда тот посмел выразить надежду на то, что мы едем в прекрасное место, и все там будет чудесно. Сорокина поддержала Сазонова с присущим ей снобизмом. Но, как это ни парадоксально, Сухов-романтик оказался прав.


Компания собралась в вагоне пригородного поезда и удачно высадилась в Навашино Горьковской (Нижегородской) области, где предстояло прозябать несколько часов в ожидании автобуса до Вознесенска. Расположившись живописной группой на трибуне местного стадиона, мы читали книгу Татьяны Семеновой о художниках Полховского Майдана. Наконец подали автобус «пазик» «Навашино-Вознесенск». До Выксы ничто, кроме невероятной тряски, не омрачало нашего приятного путешествия. Но тут мы узнали, что такое настоящий базарный день.


Нам буквально водружали на головы корзины с пустыми мешками из-под прошлогодней картошки. Сухову, как художнику, представилась прекрасная возможность наблюдать типажи и незаурядные «физиогномии» народа, «нестертые лица», как он выражался. Когда мы обратились за консультацией по поводу дальнейшего путешествия к пассажирам, те живо откликнулись, уверенно объявив всех четверых геологами. «По обряде видно», — уверенно утверждали самые ярые. Дорогу трудно было назвать особенно живописной: мелькали деревеньки с неприметными домишками; лошади с перевязанными передними ногами немного подпрыгивали и щипали пыльную траву; иногда тянулись редкие леса с отмороженными верхушками деревьев.


Ну вот, наконец, и районный центр Вознесенск. Поистине, самая что ни на есть окраина Горьковской области. Автобусный павильон — «сарай» с вывеской «Аэрофлот». Жуткий запах, вокруг стаи бродячих собак, кошек, жеребят и толпа народа. Но Вознесенск чем-то и оправдывает свое название, он действительно вознесся над озером, уходящим куда-то вдаль. Там-то, на крутом озерном берегу, нам и пришлось коротать несколько часов, вновь ожидая транспорта. Слава Богу, после недолгого пребывания в деревенском автобусе мы выгрузились на пыльную дорогу, сошли с нее и прямиком зашагали к своей цели — Полхов-Майдану.


Кругом простиралась равнина с небольшими кое-где возвышениями и редкими пучками рощиц. Село стремительно приближалось. Времени было в обрез. Сазонов нервничал, он весь ушел в думы о палатке и костре, остальные жаждали общения с народом, с народными умельцами. И тут нас внезапно покинуло ощущение реальности и обыденности происходящего — переступив порог первого дома, мы переступили порог сказки.


Высокий дом-терем, просторные сени, запах свежего дерева от гладких неокрашенных досок полов, стен, потолков; яркий полог кровати, пестрота половичков; и во всем необыкновенная чистота и свежесть. Приветливость хозяев, вкус настоящего молока.


Огромное село, застроенное теремами, заполненное приветливыми людьми, щебечущими детьми, запахом свежего дерева, ленивыми огромными собаками и пронзительно яркими ­"тарарушками».


Дом второй. Хозяин-токарь степенен. Встретились на картофельной борозде.


— Игрушки?


— Точим, красим, все для фабрики.


В избе на лавке и красильщица — дочь; сильно смущена.


Товар: грибки большие и маленькие, расписные вазы для сухих цветов, птички-свистульки. Роспись четкая, без ­изъяна.


— На фабрику ведь идет, там с браком не берут.


Цены как на рынке. Деловое отношение к предметам своего искусства — деловое и не без достоинства.


Улица, ведущая к церкви. Нарядная толпа, гуляющая на свадьбе. Весело топчутся на месте, звенят частушки. Напротив — зрители и одновременно участники события. Встречают радушно, указывают на Анну.


— Красильщица!


— Покажи им.


Длинные борозды картофеля, разговор с Анной. Держится спокойно, с особым, присущим всем здешним токарям и красильщицам, достоинством.


— Мы слышали о вашем селе, читали, любим ваши вещи.


— А кто нас не знает?


Говорим о книге Семеновой.


— Да, знаю.


Книга не особо волнует, как нечто совсем им ненужное.


— О нас многие пишут. Помню Арбата.


Говорит о нем обыденно, как о старом знакомом.


Дом третий, дом Анны, начинается с осмотра мастерской во дворе. Появляется токарь — старший сын, есть еще младший, тоже токарь.


— С седьмого класса точить начали. Нравится.


Снова так пахнет деревом, стоят ряды матрешек, птичек, поставцов — «белье» (некрашеные изделия). Вверху мудрые приспособления — треугольники с гвоздем для окраски яиц. В следующем помещении — огромные коробки с упакованной, уже раскрашенной продукцией.


— Работаете для фабрики?


— Нет. Сами торгуем.


— Ну и как? Все сбываете?


— Не жалуемся.


Ездят далеко. В основном в Астрахань. Большинство вещей обожженных, а сверху ягодки.


— Почему стали такие вещи делать, а не как раньше?


— Берут лучше. Люди покупают, чтобы под полированную мебель подходило. Так больше нравится.


А вот птички все яркие, пожалуй, и не подойдут к мебели. Замираем около огромного ящика с птичками-свистульками. Выбираем себе птичек, разных, кому какое выражение птичьего лица нравится. А они и грустные, и веселые, и глуповатые, и настороженные — всякие. Да и «перышки», и головки разные. Сухову везет. Он раскопал среди птичек с красными головками — одну с голубой. Счастливчик!


Просим Анну при нас расписать деревянные яйца. Сидим в сенях (в избе ремонт). Поражаемся тому, что Семенова была точна до мелочей, а мы думали, что приукрашивает. Вот они коврики с оленями, репродукции, половики, ситцевые занавески с нестерпимо яркими цветами.


Вышли две юные красильщицы — две Светы (дочь Анны с  подругой). Чистенькие, миленькие, «голубенькие в белый горошек». У дочки — сирень в волосах. Мать довольно строго велела им сесть и показать, как умеют расписывать. Дочь старательна, а подруга с характером. Когда после наведенного цветка на яйце попросили что-нибудь нарисовать на бумаге — обе Светы уверенно, четко стали выводить сплетения из «тюльпанов», «роз», отработанных поколениями, типично майдановские. Но была и своя фантазия, своя интерпретация у каждой из Свет. Подруге-Свете своя работа не понравилась — разорвала в клочки, принялась заново. Поговорили с девчонками. Оказывается, в школе на уроках рисования им категорически не разрешают использовать майдановские мотивы.


Пока Светы дорисовывают, Анна нас кормит ужином, довольно обильным. Чувствуется явный достаток семьи. На минуту появляется хозяин-токарь, приветливо здоровается. Наконец, нам подарены рисунки с дарственными надписями: по рисунку на пару. Все-таки подсунули Анне книгу, смотрим вместе некоторые иллюстрации.


— Да, так раньше писали, да уж теперь это срамно.


Вот такое восприятие своих же прошлых вещей.


Сухов все добивается у девчонок:


— Кто-нибудь здесь в селе рисует так на бумаге?


Наконец добился. Тетка Светы-подруги, о ней и Семенова пишет. Шествуем со Светланами к Наталье. Тепло, приятно-сыро, земля размята; прыгаем то и дело, а Светы на высоких каблучках — и ничего. Наталья живет у церкви, у той самой, у одной единственной, к которой мы уже привыкли, разглядывая старую майдановскую роспись, особенно на яйцах, и такая у всех разная, а все-таки узнается. А для тетки Натальи изображение этой церкви прямо-таки стало смыслом, делом всей ­жизни.


Дом четвертый — дом одинокой художницы Натальи. Здесь ощущение праздничного, непосредственного, пестрого и яркого восприятия жизни майдановцами усиливается. Небольшая горница вся изукрашена, нет ни одной хоть сколько-нибудь скучной, серенькой мелочи. Стоим вокруг Натальи, она говорит, говорит, говорит. Девчата присели на высокую кровать с шишечками, прикрытую чем-то нестерпимо ярким; на стенах увеличенные фотографии в рамочках, расписанных собственноручно Натальей в ту пору, что работала на фабрике; чувствуется влияние семеновской росписи. В горке посуда, а среди нее «горят» розовые да красные майдановские вещицы. Даже обложка дешевенького поминальника украшена росписью. Светы тихонько обсуждают, как все красиво. Но самое главное у тетки Натальи — ее рисунки. Их мало, к ним она относится бережно, вложила много труда, старалась. Вот те самые волк и журавль, родившиеся из скучной серенькой картинки в старом букваре, с почетом висят на стене в изукрашенной рамочке. На другой стене плывут лебеди. А в красном углу, под божницей с яркими иконами-литографиями, как самая лучшая главная икона, висит картина с церковью. У нее и рамочка самая ­лучшая.


Долго рассказывала нам Наталья, как старалась она нарисовать, чтобы церковь была похожа. Картина на селе всем понравилась. Желающих иметь такой же рисунок было много. Рисовала за деньги. Опять то искренне-деловое отношение к произведениям своего искусства. В сенях мы умудряемся ухватить два осколка деревянного браслета — образчики фабричной росписи. Наталья пожертвовала. Ступаем по пестрым половичкам, чуть не задевая яркую вазочку для сухих цветов.


Прощаемся со Светами, опрометью несемся по улице. Смеркается.


— Мужчина! Мужчина! — кричит пьяненький токарь Сухову и хватает его за рукав, зазывая в дом и описывая угощенье. Еле-еле удалось вежливо отказаться, но долго еще слышался сзади крик хлебосольного поселянина:


— Мужчина! Мужчина! Постой!


Прорываемся сквозь толпу детей, играющих в городки. Все они по очереди с нами здороваются и смотрят простодушно-любопытным взором.


Сзади село, впереди молочный туман, разлитый по лощинам, окутывающий рощицы. Теплынь от банки с парным молоком, от тихости вечера, от запаха сена, от растворенности в тумане и легкой усталости. Ручеек, бугорок, комариная завеса. Но палатка уже установлена, «пойлуха» кипит на костре, заварен чай и придвинуты чурбаки. Все четверо необычайно тихи, оглушены неожиданным, фантастическим прямо-таки Берендеевым царством Полхов-Майдана. Туман исчез, спустилась ночь, повесив над палаткой тонюсенький серпик молодого месяца.


Теплое, яркое утро — начало жаркого дня. Четверка вновь на ногах. У Сухова коробочка с карандашами. Бодрые и легкие шли мы по дороге навстречу Полхов-Майдану. И тут вдруг на бескрайнем чистом небе прямо над селом появилось огромное белое облако, приняв четкие очертания характерной головы Льва Николаевича Толстого. Дух великого непротивленца встал над утопическим островом добра и красоты — ­Полхов-Майданом.


Направляемся к церкви, зашли за ограду, обошли вокруг, заглянули в окна. Хотя храм действующий, есть какой-то элемент запустения: штукатурка облупилась; «крестьянские» лики огромных ангелов на наружных стенах почти смыты; неказистый домик (церковного причта) потонул в бурьяне. А впритык к церковной ограде современный магазинчик, очень бойкое место. Толпится народ, общается. Пытаемся приобщиться, попасть еще к кому-нибудь в дом, больше посмотреть, чем приобрести. Денег уже почти нет. А народ рассуждает, спрашивает, что нам надо: может самовары расписные за сорок рублей, может матрешки десятиместные за тридцать и т. д. Для них цены привычные, для нас совершенно немыслимые. К счастью, они этого не подозревают. Одна старушка с палочкой вызвалась нас сопроводить. Маленькая, жалкая, доброжелательная. Поведала нам о селе. Раньше на фабрике работала, когда узор еще выжигали, теперь уже ничего не может — глаза не видят. А токарь-сын пьет. Пьет-то, пьет, но все-таки точит. Кое-как живут.


Идем по селу, смотрим по сторонам: терем к терему, новенькие, свежие, одни наличники затейливее других. В их резьбе забавные мотивы: собаки, рюмки, и обязательно на каждом доме стилизованное изображение Спасской башни Кремля. К одному дому подходим — упитанный молодой человек выносит огромную матрешку приторно-красивую, рафинированную в целлофане. Эта не для нас, конечно, эта только интуристам подойдет.


Следуем за старушкой дальше. На пороге каждого терема лежит непомерно жирная, ленивая собака, точь-в-точь, глиняные копилки, тоже майдановские. И даже гуси, что бродят вокруг пруда и плавают, необычайно крупные и упитанные. Бабушка говорлива, разговорились о птичках-свистульках. Вот-де делал кто-то у них на селе птичек без ножек, а она им:


— А как же они на веточку-то вставать будут?


Когда пришли к ней, она достала сетку со своими птичками; те высовывались в дырки, словно хотели выпорхнуть и рассесться по веточкам.


Ее изба скромна, неуютна, это потому, что токарь пьет, а сама она уже «красить» не может. Явился и токарь, даже не пьян, развязал огромные ящики с «бельем». Вот здесь-то мы, наконец, удовлетворили свою страсть к неокрашенному дереву; набрали у них «белья».


Идем, бредем мирно по улице, любуемся. И тут наша компания вызвала подозрение у двух скучающих милиционеров, даже потребовали документы. В пререкания с представителями власти мы не вступали и договорились с ними о встрече у крайнего дома чуть позже. А пока отправились обследовать здешний цех фабрики художественной росписи. За мостиком виднелись невзрачные постройки. Никаких препон, преград; входим свободно, во дворе куча токарей — отдыхают, курят, балагурят, рады с нами пообщаться. Проходим в красильный цех. По-домашнему сидят красильщицы, кто жует (обед), а кто уже красит. Множество ярких слепящих «тарарушек».


В упаковочном помещении глаза разбегаются от обилия готовых изделий. Лазаем, выбираем для себя. Вещи красивые, выдержанные в духе подлинной майдановской росписи, но излишне рафинированные. Грибки с пейзажами и «зорями», изящные коробочки для колец, пудреницы и т. д. Выскребаем последние гроши, приобретаем образцы фабричной продукции.


Нестерпимо калит, бредем босые, последний раз окидываем взором высокие терема, затейливые наличники, веселых открытых поселян: красильщиц и токарей, огромных ленивых собак.


Отдыхаем на лавке у крайнего дома. Сухов «черкает» (рисует), у ног покоятся рюкзаки с игрушками. И вдруг подъезжает «черный ворон», из него выскакивает огромная овчарка и милицейская группа захвата человек в десять, требуют с нас документы. Нас спасает музейное удостоверение, захваченное, слава Богу, одной из участниц. Они разочарованы и не очень довольны, но с нас взять больше нечего.


Полхов-Майдан позади, мы вышли на пыльную дорогу и зашагали под приятный легкий перестук «тарарушек» в наших рюкзаках.