Письма прапорщика Е. Г. Герасимова с фронта первой мировой войны

Е. Г. Герасимов принадлежал к одному из таких провинциальных русских родов, в котором тяга к знаниям, природная доброта и порядочность, верность Отечеству и долгу считалась неотъемлемой чертой хорошего воспитания. Мать автора писем — Варвара Павловна Герасимова, урожденная Невская. Отец ее, П. А. Невский, служил во Владимирской губернской палате, имел чин коллежского асессора, за свой добросовестный труд, безупречное исполнение служебного долга был удостоен личного почетного дворянства, которое впоследствии передалось детям. Варвара Павловна слыла в Коврове женщиной образованной, недюжинного ума, высокой культуры. Известный советский писатель С. К. Никитин (1926−1973), приходившийся автору писем родным племянником по материнской линии, в своей автобиографической повести «Падучая звезда» нарисовал ее так: «Высокая, красивая дородной румяно-белой красотой русской женщины, бабушка была заметна и почитаема в их маленьком городке…»¹. Во время первой мировой войны шила белье для отправки на фронт, а когда через Ковров шли эшелоны с беженцами, она с другими женщинами выходила на станцию с корзиной напеченных булочек для детей.

Не менее колоритна и личность отца, Георгия Лаврентьевича Герасимова, родившегося в семье крепостного крестьянина. В 1856 году его отец выкупился на волю, поступил в Москве на Нижегородскую железную дорогу, откуда и был переведен в Ковров мастером в железнодорожные мастерские. Сам же Георгий Лаврентьевич окончил Ковровское железнодорожное училище и работал начальником котельного цеха в мастерских. В молодости играл в любительских спектаклях, состоял много лет председателем ковровского «Общества любителей литературы и музыкально-драматического искусства»². Авторитет Георгия Лаврентьевича был непререкаемым и в рабочей среде, и среди жителей поселка железнодорожников. Его уважали за высокие деловые качества и безупречную честность. Когда началась империалистическая война, его старшие сыновья, Евгений и Михаил, только что окончившие Московский университет, первый — физико-математический факультет, второй — медицинский³, могли не идти на фронт. Но их воспитали патриотами, и они не захотели оставаться в стороне от дела спасения Родины от врага.

Письма Е. Г. Герасимова, несмотря на субъективность, заключают в себе много ценной и неопосредованной информации по различным сторонам фронтовой жизни. Например, таким как устройство солдатского и офицерского быта, снабжение и обеспечение русской армии, о жизни на войне, помимо участия в боевых действиях; связь с родным домом, отношения между боевыми и штабными офицерами, между солдатом и офицером и др.

Хотя надо принять во внимание, что письма направлялись родителям, и, чтобы их не волновать, обстановка и положение вещей приукрашивались; тем не менее, в описании прапорщика Герасимова фронтовая жизнь не предстает такой ужасающей, а русская армия брошенной, как это подавалось во многих работах по истории этой войны или в политизированных средствах массовой информации.

Помимо разноплановых сведений о фронтовом быте, письма содержат яркий рассказ очевидца и прямого объекта газовых атак; мнение автора о настроениях и отношении к войне на передовых позициях и в тылу фронта, боевых и штабных офицеров. И почти в каждом письме сквозит идущее из глубины души уважение к русскому солдату.

Последние письма написаны, когда затишье на австрийском участке фронта сменилось жестокими боями, поэтому в них много внимания уделено описанию боев, и звучит чувство осознанной необходимости своего участия и возможной гибели в бою.

Подготовка текста и вступительной статьи О. А. Моняковой

---

1 Никитин С. К. Свет падучей звезды. — Владимир, 1996. — С. 8.

2 Государственный архив Владимирской области (ГАВО). — Ф. 14. — Оп. 4. — Д. 3282.

3 Пушков Л. В., Пушков В. П., Завьялов С. М., Гришина З. В. Уроженцы Владимирщины — выпускники Императорского Московского университета (1877−1916) // Рождественский сборник. Выпуск Х. — Ковров, 2003. — С. 44.

---

1-е незаконченное письмо, найденное в бумагах покойного и привезенное денщиком

Дорогие мои.

Знал, как трудно представить себе описываемое словами и, зная, что вам хочется, вероятно, яснее представить себе условия, в которых я живу, посылаю вам набросок моей землянки. Набросок, правда, неважный, но все же он лучше, чем слова.

Примите только к сведению, что это — худшая землянка, в которых я живал за эту зиму, и что она гораздо уютней изнутри, чем можно это думать по наружному виду.

Но все же я ей недоволен и строю себе другую — огромную и светлую, с отделением для вестовых и телефонистов. Скоро она будет готова.

Великолепная вещь эти землянки: большую хорошую землянку можно построить в 2−3 дня и получается удобное сухое и теплое жилье. [Если, конечно, место для нее выбрать подходящее].

Ребята у нас смеются: «Нипочем теперь себе изб строить не будем, коли живы домой вернемся: да мы теперь себе за 25-то целковых такую домину махнем — комнаты в 4 или в 5».

Да, большое спасибо нашим землянкам: всю зиму с ними холода не видали, а теперь, пожалуй, скоро уж и бросим.

Мы живем быстрее вашего — у нас уже апрель. «Стаял снежок, — ожил лужок». Ожили лягушки и меланхолично прыгают по ходам сообщения, безнадежно пытаясь прорвать фронт и вылезть за окоп.

В болотах крякают утки… Наши ребята пробовали охотиться за ними, — но, увы, пулей убить уток — гораздо труднее, чем людей.

Проснулись и сычи и мужественно восседая между нашей и неприятельской линией окопов по ночам покрикивают предостерегающе на нас и на австрийцев — «эге-гей».

Весна идет и уж «весенний первый гром, как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом»… Все чаще и чаще рокочет у нас и днем и ночью, — то вправо, то влево, где-то далеко, за горизонтом.

Под Двинском идут бои. [Газету — «Киевская мысль» — мы получаем аккуратно, с опозданием всего лишь на день].

Кончилась зима, тяжелая страница истории перевернулась, и наша армия своею кровью начинает писать новою страницу. Бог даст, — в этой великой странице и мне будет дано вписать свою маленькую букву.

Завтра исполняется 4 месяца со дня моего приезда в полк. Время оглянуться на самого себя, назад, время подвести итоги.

Таков ли я теперь, каким приехал сюда? Изменились ли мои взгляды на совершающееся, по плечу ли мне оказалось поднятое бремя.

Ведь обстановка и условия жизни моей так резко изменились. Ведь я уже начинаю забывать, как выглядят комнаты, дома. Ведь уже 4 месяца я не видал «штатских» лиц и костюмов.

Я здесь уже забыл, как это можно свободно идти куда угодно. Передо мной всегда таинственная мертвая полоса, каждый шаг по которой пахнет пулей; сзади — мой участок [который, в общем, пахнет тем же] и с которого я не могу уходить без разрешения.

Одним словом, моя прежняя жизнь и жизнь теперешняя не имеют ничего общего. А я?

И вот, я вспоминаю, каким я ехал сюда. Ведь я уезжал «в неизвестность». Ведь войну, как и море, не представишь, пока не увидишь ее.

И надо сказать, что-то чего я ждал — гораздо хуже того, что есть на самом деле. Как и всем в тылу, мне представлялось, что война — это почти беспрерывное сидение в холодных окопах под снегом и дождем, постоянная голодовка, бесконечная стрельба…

Я с улыбкой вспоминаю теперь мои запасы теплых вещей [к которым я, увы, не прикасался], мою примерку сапог на 3 пары толстых носков и опасения, что это все же будет холодно, мои 2 фунта шоколада, которые я собирался хранить на «черный день».

С тех пор прошло 4 месяца. За это время я ни разу не озяб [хотя бы так, как зяб в Москве, на ученьях] съел, наверное, с полпуда шоколада, а «черный день» все еще не наступил.

Бои у нас бывают тоже совсем не каждый день. [За все 4 месяца настоящего боя у нас не было ни одного, а перестрелок — не считаю.] Вот какими оказались внешние условия.

О взглядах моих на совершающееся, пожалуй, не стоит говорить: с чего же им меняться. Ведь я пошел сюда, подумав, и знал, на что и почему иду. Одно только скажу: хорошо, что я пошел сюда уже не очень молодым и шел не под влиянием минутного настроения и не для героической роли. Меня потянуло сюда элементарнейшее чувство простого честного человека: в минуту крайнего напряжения народа, в минуту величайшей национальной опасности — не время для каких-либо отстрочек. Место каждого русского человека — там, где он в данный момент всего нужнее и полезней. А мне казалось, что всего полезнее я здесь. Потому я и пошел. Как видите, мне весьма далеко до героических римлян, говоривших: «Сладко и приятно умереть за отечество».

Да и Бог с ними — с «героями». При мысли о них, мне почему-то всегда вспоминается глупая рожа «героического» Козьмы Крючкова на обложке дешевых папирос. Не для дешевых подвигов и славы я сюда пошел.

А потом — ведь, ей Богу, в нашей жизни мало героического. Вот почему так часто и осекаются те юноши, которые идут сюда ради сильных ощущений.

Мы здесь просто живем и еще проще умираем. Со смерти здесь сняты все мистические покровы, которыми окутала она у вас, отняты обрядности, обращающие ее в торжественное и печальное таинство. Вот вам несколько штрихов.

Недели 2 тому назад мы с товарищем офицером, прогуливаясь, забрели на братское кладбище. На песчаном бугорке, обнесенном легонькой оградой из колючей проволоки, недалеко от лесной опушки, протянулись ровные ряды могилок. Четырьмя линиями стоят простенькие деревянные кресты, прямо, как солдаты на ученье.

«Да, месяца два тому назад, я тут проходил — только семь могилок было, а теперь — на-ка, уж сдвоенными рядами выстроиться успели», — задумчиво замечает мой вестовой…

В конце последнего ряда желтеют две свежевырытые ямы. «Смотри, — указывает мне на них товарищ, — вот черти, про запас могил нарыли»!

Вот, в самом деле, откровенно-простодушный цинизм войны. Эти «запасные» могилы напоминают меблированные комнаты: кто будет их хозяин — неизвестно; пока они пустуют, но, что за важность, — дело верное и постояльцы будут …

Другая картинка.

Третьего дня ко мне в землянку заходил начальник пулеметной команды с молоденьким доктором, только что приехавшим на фронт.

На нашем участке тихо. Доктору и жутко интересно, и как-то не верится, что это — «самая первая» линия, а дальше — в 300−400 шагах — уже австрийцы. — «Уж очень что-то тихо».

«Хотите — можно устроить маленький скандальчик, — говорит пулеметчик, — давайте покажем доктору пристрелку пулемета»! — «Ну, чудесно», — отвечаю я.

Проходим к пулемету, показываем доктору изящную машинку. Он споглядывает на нее опасливо. — «А что, взорваться он не может»? Переглядываемся и отвечаем сдержанно: «Бывает». Доктор «по стратегическим соображениям» отступает за козырек, мы же со спокойной гордостью отчаянно храбрых людей устраиваемся близ пулемета.

Начальник команды указывает пулеметному унтер-офицеру точки наводки: «По краю вон той поляны», — проверяет и командует: — «Пол-ленты, с рассеиванием. Огонь»!

Тишина прорезывается четкой трескотней пулемета, точно неожиданно налетевшим ураганом.

Мы выходим из-под блиндажа и любуемся, как летят, сшибаемые пулями, ветви, сучья, щепки от пней. Вот свалилось молоденькое деревцо, вот другое наклонилось и падает все быстрее и быстрее… Доктор потрясен. «Черт знает, — какая сила! Ну как против него идти»? Пулемет неожиданно умолкает: кончились пол-ленты.

«Ну, теперь — рекомендую спрятаться — сейчас австрийцы откроют ответную стрельбу», — советую я доктору. Он исполняет мой совет весьма охотно — и вовремя. Австрийцы, по-видимому, сильно сердятся, и через нас уже довольно густо летят их пули.

Наконец они, по-видимому, отвели душу и постепенно умолкают. Мы выходим из-под козырька и идем по направлению к соседней роте. По дороге мне попадаются несколько солдат, бегущих с котелками из резерва.

«Ваше благородие, — смущенно говорит мне фельдфебель, бывший все время с нами, — а я совсем и забыл Вам сказать — ведь люди-то за обедом в резерв пошли»! Я набрасываюсь на него: «Как же ты, брат, такие вещи забываешь; теперь, чего доброго, кого-нибудь там ранило»! [Пули опаснее всего — в т. наз. батальонных резервах, потому что там они на излете и летят низко, да и люди там не прикрыты окопами]. И действительно, не прошли мы ста шагов, как нам попался санитар, бегущий с индивидуальным пакетом в руках.

«Ты куда»? — «Да там в резерве, говорят, кого-то ранило». — «Хорошо, беги. А ты, фельдфебель, узнай, кто ранен и пошли туда еще 3-х санитар с носилками, на всякий случай. Я пройду в 1-ю роту». — «Слушаюсь»! Проходим дальше, показываем доктору действие нашего бомбомета, затем они уходят, а я захожу в землянку командира 1-й роты. Сидим с ним, болтаем. Подходит телефонист: «Ваше благородие, Вы будете командир 2-й роты»? — «Я». — «Вас спрашивает командир резервной роты». Беру трубку: «У телефона прап. Герасимов»! — «Говорит прап. Шашин. Тут у Вас убило рядового; так вот, — остались деньги 5 руб. 46 коп. и часы. Он просил послать это жене». — «Хорошо. Пришлите их, пожалуйста, ко мне. Куда ранило»? — «В живот и там осталась. До свиданья! Кланяйтесь командиру 1-й роты». Побеседовавши о разных разностях еще немного, направляюсь к себе.

Фельдфебель встречает по дороге: «Ваше благородие, там в нашу роту 8 лопат прислали, так как с ними прикажите»? — «Раздать повзводно». — «Слушаюсь. А потом у нас убило Сидоренку» — «Эх! Как на грех, хороших солдат выбивают». — «Так точно. Сапоги с него я приказал снять. Тут у нас у одного плохие, так я велю ему их выдать». — «Хорошо». — «А как, Ваше благородие, прикажите с шинелью? Надо бы тоже снять, да уж очень кровью залита». — «Ну, что ж, куда ни шло, похороним в шинели. Могилу рыть послал»? — «Так точно». — «Ладно. А насчет священника я потолкую. Тут, кстати, сегодня утром в 6-й роте пулеметчика убило. Вместе их и похороним».

Вечером ко мне заходил полковой священник. — «Что, батюшка, хоронить приехали»? — «Уже похоронил». — «Жаль, а мне из штаба полка обещали гроб прислать». Батюшка машет рукой: — «Эх, полноте, — не все ли ему равно»! «Вот здравый взгляд: конечно безразлично».

Ну, что же рассказать еще об одной смерти? Вот, собственно и все. Через несколько дней появится в приказе: «Рядовой 2-й роты Порфирий Сидоренко, убитый на позиции у деревни… исключается с денежного, приварочного, чайного, мыльного и табачного довольствия». Жизнь кончена и подведен итог.

---

2-е незаконченное письмо, найденное в бумагах покойного и привезенное денщиком

Дорогие мои!

Шлю вам привет с веселым весенним праздником — Пасхой. Сильно запоздал он — этот привет и хотя, я думаю, — не по моей вине, но все же я об этом страшно жалею. Надеюсь, что хоть моя открытка пришла вовремя и сгладила отчасти мое отсутствие. Как мне хотелось, чтобы оно не сильно чувствовалось вами, как мне хотелось дать вам знать, что этот праздник я встречаю хорошо и весело, насколько может только быть весело вдали от дома.

Это письмо я хотел написать вам день на 3-й или на 4-й после Пасхи, когда кончится праздник и начнутся опять наши трудовые будни; хотел дать вам описание нашей «Пасхи на позициях» — и вот, мог сделать это только теперь.

Но начну я лучше по порядку.

Итак: нашему батальону не везет на праздники. Как вы знаете, мы встретили на позиции Рождество, Новый Год, Масленицу… Выпадал черед стоять нам на позиции и Пасху (Должны были смениться день на 4-й-5-й, простояв на поз. около 40 дней). Но тут нам привалило счастье: незадолго перед Пасхой начали ходить глухие слухи, что полк наш сменяется и переходит на новую стоянку и, кажется, в резерв. Понемногу слухи стали определеннее и, наконец, нам точно заявили, что за 3 дня до Пасхи мы уходим верст за 12 к северу отсюда — в корпусной резерв. Отдых этот, (но, конечно, не безделье) был вполне заслужен нами. Всю зиму мы работали, как машины, и в праздники, и в будни. Если бы вы видели, какие города из светленьких, благоустроенных землянок выросли у нас за это время, какие перекинулись мосты через ручьи и речки (мосты часто в 250−200 шагов длиною), какие бревенчатые мостовые на целые версты изрезали вдоль и поперек позицию через наши зыбучие болота.

Идешь, бывало, на позицию, верстами утопая в грязи, а через месяц, как в сказке, уходишь с нее по гладкой мостовой. А командир сменяющей нас роты резервного батальона, трудами которой выросла среди болота мостовая, дивится на позицию: «Чорт знает, — стоял здесь прошлый раз, — были одни только неважные окопчики, а теперь откуда-то уж и вторая линия взялась, и ходы сообщения, и хорошие землянки, и убежища и баня»!

Отвечаешь со спокойной гордостью: «А Вы как думали? И мы ведь тут не даром простояли». Да, мы не даром простояли зиму. Немножко даже было жаль покидать участок нашего полка. Но все же время было отдохнуть.

Пора было дать отдых нервам, как-никак, натянутым беспрерывно на позиции, позаняться с солдатами, подтянув их, и придать строевой вид, хорошо было и отвыкнуть немного от надоевшего, то злого, то печального посвистывания пуль.

И вот пришел день смены. В 3 ч. утра нас заменил батальон другого полка, а наш батальон отошел в селение, где стоял наш полковой резерв.

Там уже понемногу собирался весь полк. Солдаты ели ранний обед, а мы, товарищи-офицеры, пили чай и оживленно болтали. (Ведь в условиях позиционной жизни, служа в одном полку, не видишься друг с другом по нескольку месяцев).

Утро встает ясное, солнечное. Картина бивака оживленная и жизнерадостная. Синеют дымки походных кухонь, зеленеют по-весеннему сосны; везде живописные группы солдат, ряды винтовок в козлах, мешки и скатки. Издали доносятся медные звуки полкового оркестра: несут знамя. «Встать! Смирно! Господа офицеры!» — раздается команда полкового командира. Наскоро приводим ряды солдат в порядок и застываем: знамя уже между нами… Время трогаться в путь.

Впереди движется знамя с своим прикрытием, а за ним длинной гусеницей вытягивается рота за ротой в узкой походной колонне.

Солдаты весело шагают под музыку, лошади под нами (мы, конечно, верхом) танцуют и порываются вскачь.

Понемногу становится жарко. Нагруженные солдатики, отвыкшие за зиму от переходов, устают, но на коротких 10-ти минутных привалах появляются неизменные гармошки, бубны и начинаются пляски. Молодежь не унывает, и только старики ворчат не то завистливо, не то сердито: «Погодите, натанцуетесь за лето»…

Местность понемногу меняется. Болота становятся суше, на песчаных пологих буграх зеленеют по-весеннему всходы, в перелесках, по которым ныряет дорога, чаще попадаются сосны.

Деревеньки с ветряными мельницами, с раскидистыми ветлами и березами, виднеются тут и там.

Кругом знакомый и милый пейзаж. Мне начинает казаться, что мы подходим к Коврову…

Но вот мы у цели: небольшая деревушка, халуп в 20, раскинулась у речки. Рядом, на бывшем пахотном поле — ряды солдатских землянок.

Эге! — Работы тут будет немало: землянки плохи и тесны, нет колодцев — воду, видно, брали прямо из речки. Офицерских землянок нет совершенно — придется пока устроиться в халупах, а это, после хороших землянок, уже последнее дело.

Немного же сделали резервные полки, стоявшие здесь зиму!

Размещаем кое-как солдат и приходим в офицерское собрание, осевшее уже в одной халупе, — обедать.

Действительно, дело не заставляет себя ждать: после обеда, когда я с товарищами офицерами сижу и благодушествую, тоже немного устав от перехода, подходит командир полка: «Прапорщик Герасимов! Сейчас — четверть шестого. В 7 часов батюшка будет служить всенощную: 12 евангелий. Значит, времени у Вас — час, три четверти. За это время надо построить что-нибудь вроде церкви. Рабочих можете взять по 10 человек от роты». (Нас здесь стоит 2 батальона — 8 рот).

«Слушаюсь, господин полковник».

К 7 часам (правда, с опозданием на 4 минуты) что-то «вроде церкви» было готово, хотя рабочих я взял только по 5 от роты (солдаты устали). Был алтарь, обсаженный густо сосенками, с крышей из парусины, с престолом, обтянутым солдатскими палатками. Самая «церковь» тоже была обтыкана сосенками; посреди церкви мы водрузили аналой для чтения евангелий на вбитых в землю кольях.

Дорожка из свежего, желтого песку, с бордюром из сосновых веток изображала ковер от престола к аналою.

Одним словом, у всех нас была возможность, стоя с горящей тоненькой свечкой в руках, перенестись еще раз мысленно домой, где вы в это же время слушали печальную повесть о страданиях Христа.

Мы были ближе к нему в этот вечер: вместо богатой церкви мы были в настоящем «Саду Гефсиманском».

---

6-е письмо

Дорогие мои.

Не писал вам перед отправлением. Пишу уже в пути. Так хотелось, чтобы вы подольше думали, что я еще в Москве, чтобы вы подольше были спокойны за меня.

Да и нам долго не сообщали точно — когда нас двинут.

Наконец — кажется, 5-го числа, адъютант сказал мне: «7-го идут 4 роты, в том числе и ваша.

Вы назначаетесь начальником эшелона. Остальные ратные командиры — в вашем распоряжении».

И вот 7-го вечером наши 4 роты двинулись с песнями на вокзал Киево-Воронежской ж. д.

Весь этот вечер у нас в казармах творилось нечто невообразимое: пение, пляски, звуки гармошки, крики «ура».

У ребят заметно повышенное настроение и какие-то проникновенные рожи.

Я сидел в роте, беседовал с ребятами, рассматривал их фотографии — почти все они снялись перед отъездом. (Я снялся тоже — карточки получит Зина).

Когда я пошел из роты, за мной бросилась толпа солдат и обступила. «Ваше благородие, дозвольте вас поднять». — Меня моментально подхватили десятки рук и долго и усердно качали и кричали «ура».

Потом денщик мой мне говорил: «Уж больно ребята рады, что вы едете с нами, Ваше благородие» — «А что?» — «Да службу вы знаете хорошо, с вами нам не страшно». Вот высшая для меня оценка моей нужности — «там». Добавлю, что и мне с солдатами не страшно, ибо я знаю, что ребята меня любят и, что особенно ценно, — уважают и пойдут за мной куда угодно.

Итак — часа в 2 ночи с 7-го на 8-е мы выехали из Москвы и едем вот уже 3-й день.- Скоро Киев. Хлопот у меня много: я начальник 1000 людей — целого батальона и отвечаю за порядок во всем поезде. Вылезаю почти на каждой остановке и чувствую себя наседкой с 10 000-ю цыплят. Зато, пока у меня только 10 человек отсталых, да и из этих — половина, наверное, нагонит. И это несмотря на то, что на каждой остановке солдаты бегут — кто за кипятком, кто в лавки, и что трогаемся мы со станции — как бог на душу положит: без звонков, без предупредительных сигналов (сигналиста у нас нет) и без всякого расписания.

Мы едем в вагоне 1-го класса (4 офицера), солдаты — в теплушках. Ползем довольно тихо, и мимо окон медленно проплывают теперь — уже малороссийские пейзажи: беленькие хатки, пирамидальные тополя, курганы. Легкий морозец, но снега уже нет. Завтра утром — увидим Киев. Долго ли простоим мы там — не знаю. Может быть и несколько недель. Куда поедем мы оттуда — неизвестно, да и узнаю — наверное, не напишу. Сообщу, вероятно, фронт. (По-видимому, это будет австрийский).

Ну, до свидания, мои дорогие, — до следующего письма. Буду ждать и ваших писем, как только напишу вам свой новый адрес.

Пишите чаще — эти письма заменяют мне радость разговора с вами — единственное, чего мне не хватает.

Твое письмо, Батя, — всегда со мной и — не знаю, понравится, ли тебе это, но оно мне дороже даже данного тобою образка.

Ноября 10-го дня 1915 г. Женя.

Р. С. Не горюй, мама, и не бойся, что я буду зябнуть зимой. Теплых вещей набрал я полный чемодан: толстущая фуфайка, вязаный шлем, вязаные брюки, ватные кожаные брюки, теплые носки пар 6, рукавиц 2 пары.

Сапоги купил такие, в которые улезает 3 пары толстых теплых носок и портянка — хоть на северный полюс можно ехать. Запасся кой-какими лекарствами, шоколадом — одним словом — не думай, что сыну твоему будет плохо.

Женя.

Спасибо ребятам за их письма, пусть пишут мне и впредь, что делают и думают.

И склонитесь от меня тете Мане и тете Тане.

---

8-ое письмо

Дорогие мои.

На письмо у меня сейчас мало времени, так что буду писать только самое существенное.

Итак в городе, о котором я писал вам, (получили ли вы письмо?) простояли мы дня 3. Затем под мое начальство дали эшелон в 8 рот, и я повел их дальше.

Опять вылезание почти на каждой остановке, заботы о кормежке 2000 челов. и т. д.

Поезда идут уже неправильно; пассажирских почти нет, а воинские — через каждые ½ часа. По вечерам на станциях темнота — боятся налета дирижаблей. Недавно один над станц. Р-но сбросил 20 бомб. Убил… 2-х воробьев, трупы которых были найдены в одной из воронок. Возьми он сажень на 200 в сторону — прошел бы над артиллерийским парком, санитарным поездом — наделал бы больших дел.

Часа в 2 ночи привезли нас к месту нашей высадки. Маленькая временная станция. Вокзал — барак из теса, весьма прохладный. Везде полнейшая темнота. Дудит полевой телефон. Телефонист передает приказание этапного коменданта: выслать немедленно к нему начальника эшелона. Высаживаю людей, отправляю их с ротными командирами на ночлег в близлежащую деревню. Мне дают верховую лошадь, провожатого-казака и мы несемся по лесам и болотам в комендатуру. Здесь я сдаю бумаги дежурному писарю и около 5 час. утра устраиваюсь на ночлег. Утром пришел мой эшелон; люди пообедали и отсюда нас направили уже по дивизиям.

Заночевали мы уже в штабе корпуса, верстах в 8-ми от передовых позиций. Шли по болотам. Дорога отчаянная, но на наше счастье подмерзло, и снежок запорошил поля и дорогу. На горизонте играли отблески светящихся ракет — белое мерцающее сияние, как от далеких фонарей. Снопы холодного лунного света прожекторов проносились иногда по облакам, точно вспышки молнии, а далекие басовые раскаты довершали иллюзию грозы. «К дождю, смотри ребята», — шутили солдаты и, увы! — напророчили: прошло дня 2 (мы стояли уже в деревеньке при штабе дивизии) и, проснувшись утром в своей халупе, я услышал донесение, что на улице дождь, и снега как не бывало. Ну и грязь же тут! Густая, черная и в некоторых местах — прямо по колена — у солдат каблуки отрывались и тонули в грязи.

При штабе дивизии мы стояли тоже дня 3, а затем нас передвинули еще версты на 2 ближе к линии фронта — в штаб полка, где я нахожусь и сейчас. Это маленькая деревушка из 5−6-ти разбросанных халуп; и затем — целый кротовый городок — землянки, нарытые солдатами. Жизнь кипит: идут занятия с солдатами, роются большие землянки — каждая человек на 80, с кирпичными печами. В маленьких землянках тоже печи, но только вырытые в земле.

В землянках тепло и даже жарко. Мы усиленно наблюдаем за чистотой. Всем солдатам сделана антитифозная прививка; есть баня (сегодня, между прочим, я в ней буду мыться) — одним словом, благодать. Моя землянка — и прямо-таки роскошный особняк — с окном, с железной печью, койкой из жердей — так что моя походная кровать даже не нужна.

На позициях, говорят, землянки еще лучше.

Одним словом, если зазимуем здесь, — холод нам не страшен.

На фронте сейчас затишье и, по-видимому, довольно прочное.

От позиций мы сейчас верстах в 1 ½−2-х. Ружейные выстрелы слышны, словно совсем рядом.

С утра тихо — лишь ружейная стрельба. К обеду — начинает греметь артиллерия; главным образом наша. С права, слева начинается: «бах», «бах» — затем гул летящего снаряда и глухой грохот далекого разрыва.

Вчера был оживленный день. С 10 час. утра показались 2 неприятельских аэроплана. Мы занимались с солдатами и получили приказание от командира полка, в случае появления этих пташек над нами — рассыпать и положить людей.

Одна маленькая черная точка уже направилась было к нам, но тут загрохотала расположенная сейчас же за нами батарея и высоко в воздухе поплыли бурые облачка наших шрапнелей. Точка начала удаляться, а батарея перенесла огонь на австрийские окопы. Мы стояли на плацу, саженях в 100 впереди батареи. Очень эффектно — оглушительный грохот выстрела сливается с шумом воздуха, рассекаемого снарядом над нашими головами. Шум удаляется, удаляется и затем «раз». А потом начали отвечать австрийцы, и в полуверсте впереди нас над лесом начали рваться их шрапнели.

Тоже интересно: сначала пронзительный гул летящего как будто бы на тебя снаряда, а затем над деревьями появляется плотный комочек сизого дыма и — оглушительный разрыв.

Но, в общем, все это — впустую: лишь изредка появляются раненые, а об убитых — почти не слышно.

Части на позициях сменяются и дней через 8−9 отводятся на отдых.

Я попаду на позиции еще не скоро: мой батальон сейчас на них; простоит там еще дня 4, затем дней 9−10 простоит в тылу. Да все равно — сейчас и на позициях — еще спокойней, чем здесь, ибо здесь мне приходится возиться с ротой, а там я буду полуротным командиром.

Ну — надо кончать.

Не ждите от меня скоро писем, мои дорогие, не бойтесь за меня и не думайте, что я ленюсь писать. Письма отсюда и к нам не будут ходить (и теперь уже не ходят), вероятно до 15-го декабря. По дорогам усиленное передвижение. Это письмо посылаю я случайно — от нас едет один человек.

Я чувствую себя великолепно, и даже легкий кашель, который был у меня в Москве, совершенно прошел. Опасности сейчас здесь тоже почти никакой, а интересного очень много.

На всякий случай сообщаю вам свой адрес, — попробуйте писать — может быть, дойдет: Действующая армия, 318 пехотн. Черноярский полк, прапорщику Герасимову. Посылать мне ничего не нужно — всего у меня в изобилии, а очень многого излишек.

Кормят нас здесь в офиц. собр. — лучше, чем в Москве. Берут в день 1 р. — завтрак, обед, ужин, чай — одним словом все. На позицию обед носят денщики. Солдаты едят тоже хорошо и сытно».

Прапорщик Герасимов.

Ноября 25-го дня 1915 г.

9-ое письмо

Декабря 17-е, 11 час. ночи.

Дорогие мои.

Вчера вечером, придя в свою землянку, был обрадован вашим письмом. 3-го дня пошли письма и от нас, и, наконец, после долгого перерыва, я имею возможность побеседовать с вами.

Поздравляю Вас с Рождеством Христовым и об одном молю: что это письмо не попадет уже, вероятно, к 1-му дню Рождества — дай Бог, что бы к Новому году.

Вероятно, это немало отравит вам радость милого праздника.

Первое Рождество, в которое я дома — только мыслью, а не телом.

Зато мысль моя так живо представляет мне рождественскую ночь у нас в Коврове, разговение, елку, Веерку и ребят около нее, ваши грустные лица и воспоминания обо мне; как будешь вздыхать, понурившись, ты, Батя, и как Мама поплачет у себя в спальне.

Живо вспоминаются и наши трескучие морозы, белый снег на улицах и лыжное катание, маскарады и музыка в столовой.

Но не подумайте, что эти воспоминания мне горьки; они проплывают на душе, как тихая сказка о чем-то прекрасном, но невозможном. Музыка… Как странно было бы сидеть сейчас в столовой — в «комнате дирекции», слушать вальс и гул пестрой толпы в буфете, бессодержательно шутить, видеть женские лица и праздничные туалеты… «Так» — торжествующе гремит орудие нашей «4-й батареи», и крыша моей землянки вздрагивает от неожиданности, «посыпая главу мою пеплом», а ружейная перестрелка в лесу отвечает: «так, так, так».

Батарея наша гремит уже минут 20, — должно быть, у австрийцев сменяются части.

Нет, как хотите, а у нас — интереснее, и если бы — не мне приехать к вам, — а, скажем, вас выписать сюда, то больше бы мне ничего не надо. Право же, амплуа «героя-защитника родины» в таком виде, как у нас теперь — роль не трудная даже до конфуза. Конечно, я не буду уверять вас, что у нас здесь рай земной, но просто расскажу вам кое-что о наших маленьких горестях и о том, как мы боремся с ними, — а если нельзя бороться то привыкаем — и вы сами увидите, что «ужасы войны» издали, право же куда страшнее.

Я уже писал вам, что, попав сюда, я устроился в землянке с одним ротным командиром. В его распоряжении была железная печь, но не было ни окна, ни двери.

Дня через 2−3 он ушел на позиции и увез с собою печь. Тогда я как следует принялся за свой особняк. «Рече Галаеву (рекомендую — мой денщик) — да будет окно и печь и дверь — и быть так. И увидел я, что все сделанное — добро зело и возрадовался»… А подробности сего творения таковы: «Галаев. Там для больших землянок привезли кирпича. Стяни-ка ты оттуда штук 30, да скажи фельдфебелю, чтобы он нашел ребят печников в роте». И стала печь. Честь-честью — со сводом, с трубой из дерна и даже с плитой (из жестянки — т. наз. «цинка» — коробка из-под патрон). Была, правда, в этой печи одна неприятная особенность, а именно, — вследствие некоторых технических несовершенств конструкции, а также недостаточной высоты трубы, — в ветряную погоду она работала «обратной тягой» — не из землянки в трубу, а из трубы — в землянку, но придираться к этому, конечно, было бы слишком мелочно.

Теперь окно: «Я вижу, Галаев, что ты хочешь, чтобы твой барин преждевременно разорился на свечках. Состряпай-ка ты, братец, раму, да сходи туда, где бьют скот и раздобудь пузырей»… И на другой день у меня уже было окно. Правда, рама вышла в буквальном смысле «топорной работы», ибо кроме этого универсального орудия у нас был только перочинный нож, но ведь здесь изящество не в моде, а пузыри — напоминают хорошее матовое стекло с узорами и света дают столько, что даже дерн на стенах внутри дал ростки и позеленел.

Подробности происхождения двери Галаев от меня скрывает, не иначе, как стянул, мерзавец, — но я на это не слишком сердит, а дверь вполне хорошая.

Одним словом, устроился я было совсем комфортабельно и дней 5 благодушествовал, но затем природа, очевидно, вспомнила, что она «не терпит пустоты», и принялась наполнять мою землянку водой. «Один день лил дождь сорок дней, сорок ночей, другой день лил дождь сорок дней, сорок ночей, а на третий день у меня уже был всемирный потоп. Проснувшись утром, я увидел, что моя кровать торчит в воде, как Ноев ковчег среди океана, а рукав шинели, которой я покрываюсь, ехидно свесился вниз и всасывает воду не хуже патентованного фильтра. Тогда уже я рассердился всерьез и переселился в офицерскую землянку, где и обретаюсь до настоящего времени». Офицеров нас здесь пока только трое, а землянка большая и со всеми новейшими техническими усовершенствованиями: с 2-мя окнами из настоящих стекол, с печью, дверью, полом из толстых плах и даже мебелью: два стола и скамейка, да наши походные кровати. Величиной она не меньше нашей столовой.

Таким образом уладил я квартирный вопрос.

Ну, что же еще о наших невзгодах.

Завелся у нас, конечно, и «внутренний враг». У ребят он, как они говорят, величиной «с воробья», — у нас же не поспевает достигнуть величины и черного таракана. Раньше мы с ним боролись кустарным способом — вручную, — теперь же перешли к машинному способу обработки. Получили машину, которая обрабатывает его сухим паром, с примесью формалина, убивая в зародыше. И теперь перевес явно на нашей стороне. Пока смена моется в бане — белье уже готово. Занятно было глядеть на ликующие рожи ребят и слушать их злорадные восклицания: «Так его, хорошенько».

Таким образом, мы справились и с этим.

Ну, а что решительно отказывается повиноваться «победоносному русскому воинству» — так это только наша погода: не погода, а слезливая старушонка какая-то. Только что, глядишь, придет в хорошее настроение, принарядится в белое платье, — ну, думаешь, — зима, — ан на утро встал — опять уж плачет; грязь разведет неимовернейшую. Вот и сейчас: у добрых людей на носу Рождество, а у нас с носа только дождевые капли капают. Ну, да носовых платков у нас довольно, сапоги непромокаемые, так что это неудобство — больше эстетического свойства: словно как-то без снега Рождество — не Рождество.

Чудно немножко: у нас в Коврове, конечно, по расписанию последних лет, полагается на первый день Рождества 20º мороза с ветром, и вы, наверное, с содроганием будете вспоминать, как вашего любезного сына в окопах снегом заносит, а мы здесь — хоть бы маленького морозца к Рождеству на свою долю у Господа Бога вымолить не можем.

Ну вот уж, кажется, и все об наших бедствиях; больше ничего о них придумать не могу, да и письмо кончать пора.

Начал я его — поздравлением с Рождеством, а кончу поздравлением С Новым годом. Все равно, вероятно, раньше не дойдет.

С Новым годом, мои дорогие. Вас, Батя и Мама, поздравляю; всех ребят, а Дарьку — особо; тетю Маню (Дайте ей это письмо почитать) и тетю Таню, и всех сродников моих.

Поздравляю Вас и с новым счастьем, — если не лично нам, — так Бог с ним, — а уж нашей родине — обязательно; а желаю Вам (да и себе тоже) только одного: «Духа своего не угашайте: дух бодр, — плоть же — немощна».

Это письмо завтра посылаю, а за следующее примусь на днях же. Напишу и всем ребятам понемножку. Для каждого из них найдется здесь кое-что интересное.

Твою просьбу, Мама, я исполню, — относительно псалма.

Послал вам 50 рублей. 25 из них отдайте Зине — я ей должен, рублей 10−15 — употребите на подарки ребятишкам, — хоть и запоздают они, ну — лучше поздно, чем никогда, а остальными распорядитесь, как хотите.

Ставьте на письмах № и число, чтобы я знал — все ли дошли и долго ли были в пути, и напишите — когда попадет к вам это письмо.

Поклон и поздравления всем моим знакомым.

Прап. Е. Герасимов.

---

11-е письмо

Письмо на бланке денежного перевода.

Янв. 9-го.

Посылаю Вам, мои дорогие на этот раз побольше, чем в первый. Из этих денег рублей 15 пошлите Зине и рубл. 10 — Мише, кроме тех, которые посылаете от себя.

Остальные посылаю на ваше усмотрение — употребите, куда найдете лучшим.

Недавно послал вам письмо, теперь пишу другое — затеялось, кажется, очень длинное, а писать — теперь я довольно основательно занят.

Дела все у меня обстоят великолепно: как видите на обороте — я уже ротный командир.

Пишите мне почаще.

Ваш Е. Герасимов.

---

12-е письмо

Открытое письмо.

Дорогие мои.

Вчера получил ваше письмо. Спасибо вам за поздравления с днем ангела. Встретил его на позициях, где стою и сейчас. Все спокойно и благополучно. Хотя участок у нас открытый, но противник далеко — 1500−2000 шагов. Беспокоит нас мало. За 20 почти дней, которые мы тут стоим, в роте только один убитый, да и то случайной пулей; раненых нет.

Будучи на отдыхе, я снялся в нескольких видах. Карточки на днях пересылаю вам. На одной из них я снялся чуть не со всею ротой. Посмотрите моих молодцов.

У нас вот уже около месяца держится «зима» — нечто вроде вашего марта. Ночью легкие морозцы, а днем весеннее солнце; легкий снежок, выпавший недавно, блестит и тает. Мы щеголяем в одних рубашках. Здоровье у нас у всех несокрушимое: по воде ли, по снегу ли бродим — насморк и тот не берет. Глядя на снег теперь, скучно только об лыжах. Колька, наверное, закатывает теперь на моих.

Поклонитесь от меня тете Мане, и тете Тане желаю выздороветь.

Женя.

---

13-ое письмо

Письмо на переводном бланке.

Посылаю вам, мои дорогие, свой привет и деньги.

У меня все благополучно; стою на позиции, скоро идем на отдых.

Шлю вам завтра письмо.

Ваш Е. Герасимов.

---

14-е письмо

Февраль 18-е.

Дорогие мои.

За последнюю неделю мне крупно повезло: получил целую кучу писем и 2 посылки — 1 от комитета и 1 от вас.

А я, как на грех, все это время довольно порядочно занят и в результате у всех в долгу.

Теперь немножко освободился и начинаю выплачивать этот долг конечно с вас.

Итак: посылки до нас, как видите, доходят и даже довольно аккуратно. И мы, офицеры, и солдаты получаем их довольно часто.

Было страшно приятно получить посылку от вас, именно потому, что она из дому. Что же касается до ее содержания, то все присланное — мне одинаково приятно, как выражение вашей заботливости обо мне и, увы, одинаково не нужно.

Дорогие мои, — то, что мы здесь, на позиции, ни в чем не нуждаемся — к сожалению ни одни слова, а самая горькая действительность.

Замазать этот грустный факт и рассказать вам по-газетному, высоким стилем, о том, как мы «герои-защитники родины» зябнем и мокнем в сырых окопах, по неделям совершенно без питья и без пищи, моя совесть мне не позволит.

Опишу вам чистосердечно хотя бы то, что у меня имеется сейчас, чтобы дать вам понятие о том, как мы живем.

Я стою на позиции, в самой что ни на есть передней линии, в 800 шагах от австрийцев, а между тем у меня в землянке имеется одеяло, которое мне с месяц тому назад привезли из Ровно. На жердяной кровати послан соломенный мат. Таким же матом обита стенка около кровати.

Печка, окно (стеклянное), дверь — все, как у порядочных людей. Слабее всего дверь: переделана из старых ящиков тройной фанеры. Из этой же фанеры сделан стол. На столе — керосиновая лампа. Керосин нам присылают каждый день.

Из съестных припасов у меня пока имеется «только» следующее: колбаса копченая, сыр швейцарский и рыбные консервы. Были яйца, но сегодня утром я их съел, был шоколад (не вами присланный — тот оказался очень свежим, а потому, чтобы не высох, был уничтожен нами еще третьего дня); шоколад же, купленный здесь, мы доели вчера.

Недавно были портвейн и красное вино (конечно — понемногу, примерно по бутылке).

Меню нашего обеда сегодня:

1-е Лапша; кулебяка с капустой.

2-е Котлеты с макаронами.

3-е кофе

На ужин: осетрина холодная.

Обедом сегодняшним мы слегка недовольны: «Опять эти макароны. Я начинаю подозревать, что наше собрание свою макаронную фабрику открыло».

Итак, как видите, мы здесь «слегка» избалованы.

Нет, слава Богу, у нас недостатка и в табаке. Я курю Стамболи, 85 копеек. Солдат же завали махоркой. Ее выдают ребятам такую массу, что за невозможностью ее выкурить, они часть продают, при случае, здешним крестьянам по 2 коп. за осьмушку.

Одним словом, вы видите, что 18 месяцев войны не пропали даром. Армия научилась устраиваться и применяться к обстоятельствам.

Чего мы массу съедаем, так это сапог, белья и проч. Все это нам каждую неделю везут, везут без конца и всего этого нам, благодарение Господу, пока хватает…

Далее. Вы интересуетесь, в каком виде ваша посылка до меня дошла.

Сухари слегка перемололись, но вкуса своего не потеряли, шоколад очень хорош, ландрин и зерна в целости, журнал тоже. Картины из него украшают теперь стены моей землянки, создавая не совсем обыкновенную смесь пещерного жилища с кабинетом культурного человека.

На твой вопрос, Мама, — чего бы мне прислать, — ей Богу, затрудняюсь ответить. Шлите больше писем, — это кажется, единственное, что мне нужно.

Да вот разве еще книг. Если бы вам удалось прислать мне, скажем, полное собрание соч. Чехова, — был бы этим страшно обрадован.

Правда, есть у нас и книги (недавно, например, перечитал «Война и мир»), но больше все случайные и неважные.

Хотелось бы прочитать мне кое-что по философии. Например, — «Диалоги» Платона (Хотя, конечно, этого в Коврове не достанешь).

Если тебе удастся, Батя, где-нибудь добыть их (в Ковр. библиотеке, я знаю, — нет), то обязательно прочти. Уверен, что многое в них будет тебе близко и захватит.

Мне часто вспоминается здесь один из этих диалогов: «Смерть Сократа».

Как величаво спокойно и как просто сумел он умереть. Как многие могли бы повторить теперь его прощальные слова: «Теперь прощайте, друзья мои. Пришло время идти — вам на жизнь, мне — на смерть. А кто из нас избрал лучшее, знает один только Бог»…

Какая большая и красивая душа была в этом маленьком и некрасивом человеке.

Но кончу о Сократе, чтобы не затягивать письмо и его отправку. Очень трудно писать отсюда коротенькие письма. Слишком много здесь переживаний и внутренних, и внешних. О тех или о других начнешь писать, никак не можешь кончить: все кажется, что слишком много недоговорено, нерассказано.

Постараюсь ответить хоть на некоторые интересующие вас вопросы и на этом кончить.

Письма ваши доходят ко мне аккуратно. Получаю я их гораздо скорее, чем вы мои; в среднем дней, примерно, через 10.

Боев на нашем участке не было.

На 1-й и 2-й день Рождества, если не ошибаюсь, долетали до нас далекие отголоски боев верстах в 3-х северу от нас — под Чарторийском. Местечко это, дотла сожженное и разбитое нашими снарядами, как вы знаете, вероятно, из газет, 5 раз переходило из рук в руки. Бой был ожесточенный. Гул наших орудий не прекращался двое суток.

Особенно жутко и красиво было слышать эту канонаду ночью. Выйдешь из землянки в темноту и слушаешь, как с горизонта, не прекращаясь ни на секунду, доносится глухой рокот наших батарей: бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу-бу…

Невольно думается: что сейчас творится там.

«Затишье» наше — вещь, конечно, относительная. Пульки посвистывают круглые сутки; днем — пореже, ночью — почаще.

Выйдя из землянки куда-нибудь, хоть ненадолго, обязательно уж несколько раз услышишь около себя их мелодичное пение. Поют они очень красиво и разнообразно. Иная свиснет коротко и пронзительно, другая, на излете, долго и нежно поет, третья яростно взвизгнет, после рикошета о какой-нибудь сучок, и поет басовым тоном, вертясь в воздухе, как помело. Но в общем от всей этой музыки опасности почти никакой и никакого впечатления она на нас не производит. Очень мало вероятно, чтобы путь такой одинокой случайной пули совместился с кем-нибудь из нас.

Да и тут бывают всякие курьезы.

Сегодня, например, двоим ребятам в моей роте одна пуля пробила сапоги, а одному из них даже портянку и кальсоны и совершенно не задела ноги. Ведь ножом не умудришься так аккуратно прорезать.

Не забывает нас и артиллерия.

Посылаю вам набросок головки австрийского снаряда, которая сегодня закопалась в землю, не долетев шагов 15 до нас. (Мы были на работе). Набросок в натуральную величину.

Одним словом, хоть боев у нас и не было, но боевых впечатлений у меня накопилось достаточно. Как-нибудь я посвящу им целое письмо.

Получил с неделю тому назад подарок Комитета. Был очень тронут заботливостью земляков-ковровцев обо мне. Благодарность С. П. Халецкому я уже послал. По получении этого письма поблагодарите его еще раз.

Приспособления эти, как я уже ему писал, у нас имеются, но пока нам, слава Богу, не нужны, ибо, где мы реже всего бываем, стоя на позиции, — так это в окопах. В них мы заходим обыкновенно только для того, что бы устраивать или починять их.

Время мы здесь праздно не проводим: занимаемся с солдатами, делаем окопы, заграждения, а в настоящее время я получил ответственную задачу для моих архитекторских способностей: строю баню на позициях для нашего батальона. Работа в полном ходу, и баня выйдет отличная. Эскизик её, который я, как и путный архитектор сделал, посылаю, Батя, тебе.

Кроме того, в последнее время, мы, офицеры 1-го батальона, затеяли написать ряд брошюрок для солдат. Писал и я:"Из-за чего мы воюем с немцами». Теперь уж дописал; как-нибудь, пожалуй, вам пришлю.

Ну вот, пока, пожалуй, что и будет. Ты, Мама, спрашивала про белье. Пока его у меня много, а если и не хватит, так здесь всегда и все можно достать.

Поздравляю вас с масленицей. Не знаю, как вы, а мы здесь ели блины 3 раза, с сметаной (привозной из Москвы) и осетриной. Сегодня принесли коньяк, мадеру и портвейн. Учитесь и завидуйте.

Ваш Женя.

---

15-ое письмо

Письмо младшему брату.

Колька.

Получил я все твои письма.

В благодарность за них расскажу я тебе случившуюся у нас маленькую историю.

В тот день, когда у австрийцев было Рождество, фельдфебель 14-й роты, идя по лесу с позиции в штаб полка, увидал вдруг в стороне от дороги, что в лесной чаще мелькают синие шинели австрийцев. Насчитал он их пять человек и разглядел, что один из них был австрийский офицер. Перепуганный фельдфебель, у которого и револьвера-то не было с собой, бросился бежать в штаб.

Но бедные австрияки, по-видимому испугались еще больше него и думали только, как бы им спрятаться от нас. Это были австрийские разведчики. В ночь под Рождество, когда у них, как и у нас, во всех домах зажигаются елки, их послали в разведку.

Они проникли за нашу линию, а потом заблудились и с рассветом уже не могли вернуться обратно и должны были скрываться в лесах.

Когда в штабе узнали, что у нас бродят австрийцы, сейчас же была наряжена погоня. Наши разведчики и команда охотников облазили весь лес, но австрийцев так не нашли.

Все мы уже начали думать, что фельдфебелю со страху показалось, но на другой день по телефону пришло известие, что один офицер соседнего с нами полка тоже встретил их в лесу, в нескольких верстах от нас. Но и там их поймать не удалось. А больше об них уже не слыхали; должно быть, они все-таки пробрались к своим, если только не замерзли и не лежат где-нибудь в лесу.

Как ты думаешь, как провели они эти двое суток, чем питались и как спали ночь? Ведь костра они, конечно, не посмели разложить, а в разведку с собой провизии ведь не берут.

Как чувствовали они себя, когда увидели, что за ними, голодными, усталыми и озябшими, охотятся, как за красным зверем?

Да, брат, я думаю, что если только кто-нибудь из них уцелеет до конца войны, так уж это Рождество останется у них в памяти до конца жизни.

Так вот какие штуки бывают на войне.

Рыбу я тут не ловлю и на лыжах не катаюсь, да и снег у нас бывает редко, а река у нас тут есть недалеко. Называется Стырь. Осенью, до моего приезда, наши разведчики ловили в ней рыбу. По военному: глушили ее ручными гранатами. Рыбы в этой реке много, и они, бросив туда ручную бомбу, частенько вытаскивали щук фунтов по 12, сомов, язей, лещей.

В наших болотах много диких коз, кабанов, а зайцев — так видимо-невидимо. Солдаты наши ходят охотиться за козами и частенько их убивают. А одну, так раз поймали руками. У австрийцев поднялась стрельба, она с перепугу и махнула прямо через наши окопы. В них как раз были наши солдаты. Они ее за ноги и ухватили.

А недели 2 тому назад приходит ко мне мой фельдфебель и говорит: «Ваше благородие. Нукося, какую я сейчас глупость сделал». — «А что?» — «Да как же, — дикого кабана из-под носа упустил». — «Как это?» — «А так. Слышу я, что пост наш часто застрелял, бросился туда. Гляжу (дело было на рассвете), а вдоль проволочного заграждения, сгорбившись, кто-то и бежит. Эко думаю, счастье нам Господь послал, — ведь это австрияк. Сам себя не помня к нему и покатил, да через проволоку колючую — «раз»… Штаны изорвал, запутался — ну, думаю, уйдет австрияк. А он как захрючит. Поднимаюсь, гляжу, а это кабан. Да здоровый, черт. А со мной ни винтовки, ни револьвера. Аж взвыл я от досады. Ну, уж и напустил я дыма на часового: вот дьявол, молдован, в 30 шагах с пяти выстрелов в кабана не мог попасть. Так мой кабан и ушел, а пудов ведь на 6 был. Всей бы роте на два дня свинины хватило».

Прочитал я про твоего восьмифунтового налима. Думаю, беда вся в том, что он за тебя сконфузился. Был он, наверное, налимишко этак на полфунта, а как увидал, что ты его всерьез за большого считаешь, — сконфузился, да и убежал скорее до восьми фунтов доростать.

Ну, не горюй, — вырастет, — авось опять к тебе попадет.

Напиши мне, сколько сот налимов ты еще переловил и на сколько пудов.

В последних строках моего письма шлю я любезной кухарке моей Дарье Алексеевне с любовью низкий поклон от белого чела до матушки сырой земли и желаю ей на много лет здравствовать, в делах всякого благополучия и во всем преуспевания.

А еще мой низкий поклон Веерке и Шурке, и тете Мане, и тете Тане, и всем сродникам их.

А еще поклонись ты от меня Клавке Ширяевой и скажи, что скоро я ей чего-нибудь напишу.

Ну, вот и все.

Брат твой В. Герасимов.

---

16-е письмо

Дорогие мои.

На сей раз не собирался вам много писать, зато посылаю свою физиономию в нескольких видах. Страшно хочется, чтобы эти карточки до вас дошли и по возможности в приличном виде. Если дойдут — сейчас же уведомите. Тогда я, может быть, вышлю еще.

Как видите, у нас есть и фотографы и, вероятно, получше, чем в Москве. (Вы мне писали, что там я вышел неважно).

Снимал нас полковой фотограф, когда мы стояли на отдыхе в полковом резерве, дня через 2 после того, как мы пришли с позиций.

Как видите, мы и стоя на позиции не очень-то исхудали.

На фотографии № 1-й и 2-й я снят в необработанном виде после довольно продолжительной позиционной стоянки; на карточке же № 3-й вы видите меня уже преображенным руками опытного парикмахера (нечего и говорить, что конечно тоже полкового).

Об окружающем меня блестящем обществе вы можете прочесть немного на обороте карточек.

По карточкам же вы можете судить и об легкомысленности нашей погоды.

Разница между снимками, как я уже писал, около недели, а между тем — на двух первых — глубокая зима («Вот мерзнут-то, наверное, несчастные». — Так что ли, мама). А на третьей — весенний теплый вечер и яркое солнце бьет прямо нам в глаза. Ну вот, приблизительно и все об фотографиях.

Сейчас мы тоже уж несколько дней стоим на отдыхе. На сей раз, правда, недалеко от позиций (в 1−1,5 верстах). Но пуль здесь уже не слыхать, а посему мы чувствуем себя «как дома». Стоим мы в одинокой избушке среди леса. Солдаты в больших и теплых землянках около нее, мы же с комфортом расположились в самой халупе. Нас здесь 4 офицера: двое нас — ротн. командиров и 2 наших младших офицера. Устраиваемся мы здесь быстро. Пока мы размещали солдат по землянкам, наша свита — вестовые — отгородили нам угол палатками, расставили походные кровати, стулья, стол, и, когда мы вошли в халупу, у нас уже была готова довольно уютная комнатка, и кипятился чай.

Не думайте только, что быть на отдыхе у нас значит бездельничать. Работы у нас много, работы нужной и работаем мы горячо.

А по вечерам, почив от дел своих, мирно играем в шашки, читаем книжонки (есть кой-какие) и пишем письма.

Получил сегодня письмо от нашего Сережи. Пишет о юнкерском житье. Пока справляется, хотя на первых порах оно, конечно, потяжелей наших «позиций», — ну да привыкнет и будет, как и я, с гордостью вспоминать о своем пребывании в училище; да и, кроме того у них в Александровском много легче, чем было у нас. Пишет, что к нам приехал дядя Ваня. Кланяйся ему, Батя, от меня.

Очень рад за тебя, особенно если он останется у нас на лето. Тогда у тебя будет и помощник на горячее летнее время, да и хороший товарищ, как мне кажется, по беседам и настроениям. А это много значит особенно теперь, когда тебе, конечно, думается о многом и о многом хочется поговорить с близким духовно человеком.

Ну, пожалуй, и кончу писать. Скажу только еще одно: коли дойдут до вас карточки, — всмотритесь в мою роту. Ведь это люди, с которыми я работаю, живу и с которыми вместе, Бог даст, я пойду когда-нибудь в бой. Посмотрите, какие славные рожи. Один фельдфебель чего стоит. Удалой парень. Да и кресты с медалями ведь что-нибудь да значат.

Моя рота (и я в частности) уж заслужили благодарность от батальонного командира, от 2-х командиров полка, сменившихся у нас за это время, от командира бригады и от начальника дивизии. Одним словом — «славная вторая рота».

Ваш прапорщ. Герасимов.

28-го февраля 1916 г.

---

17-е письмо

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО.

Поздравляю Вас, мои дорогие, с светлым праздником и очень хочу, чтобы это письмо попало к вам вовремя.

Помните, что в этот праздник я из своего далека буду к вам ближе, чем когда-либо -мысленно. Спасибо вам за ваши поздравления — я их уже получил. Передайте мои приветствия и поздравления всем моим родным и знакомым. Тетю Маню благодарите за ее письмо, пусть она пишет мне почаще. Жду с нетерпением вашего подарка — книжек, надеюсь, что у меня будет время их почитать. Пока же время наше сильно занято, много работы. За последнюю неделю получил много писем, а сам еще не соберусь ответить Вам, пишу понемножку большое письмо, но еще никак не кончу. У нас все идет прекрасно; самочувствие — отличное, чему способствует немало и отличная погода. (У нас уже давно распустились цветы). Сейчас 10 час. веч. Получили приятную телефоногр. — наши взяли Трапезунд. По всему фронту кричали «ура» и наделали большого переполоха у австрийцев — ракеты так и посыпались — они думали, что наступаем.

Ваш Женя. 5/4.

---

18-е письмо

КОМУ Зинаиде Георгиевне

Герасимовой

1916 г. 2182 апреля «1» час «10» мин.

У. д. в. н. ____________________

№_______ Из д. армии____________

Карта в «_______» дюйм

Зина

Отправляю тебе с бывшим моим вестовым Алексеевым (бывшим московским лихачем) то, что успел наскоро собрать.

Мы сейчас стоим в резерве. Если бы стояли на позициях — мог бы собрать гораздо больше, а здесь ничего особенного нет, да и собирать некогда. Он поехал в отпуск неожиданно.

Можешь расспросить его о нашем житье-бытье. Хорошо, если бы тебе удалось сводить его к Мише. Вещи, присланные мною, переправь домой — на память. Описание их я потом пришлю. Вкратце же, вещи таковы: 1) Головка от 6 дюйм. Шрапнели (от дистанционн. трубки сохранилось только одно медное кольцо). 2) Очки и маска противогазная (Ими мне уже не раз приходилось пользоваться, когда на нас австрийцы бросали бомбы с удушливыми газами).

3) Ручная грелка с углями.

4) Головка от австрийской ружейной гранаты.

5) Австрийская пуля, которой один солдат был ранен в плечо навылет (пуля, пробив плечо, застряла в его шинели).

6) Обойма с патронами (Вынута мною из подсумки раненого солдата моей роты). Бомба из бомбомета разбила козырек над окопом, ранила солдата, и кусочек дубовой коры от козырька пробил толстый кожаный подсумок и продавил обойму). 7) Шрапнель.

Прап. Герасимов.

---

19-е письмо

Мои дорогие.

Не сердитесь, что так долго молчал, и не беспокойтесь обо мне: был болен и писать не мог. Болезнь пустячная, но писать не давала, да и сейчас еще плохо дает — больна правая рука.

Расскажу коротко, в чем дело.

В начале марта мы встали на позицию, а примерно в середине месяца на нашем фронте у австрийцев появилась новинка: бомбы (бомбометные с удушливыми газами, и угощать этой новинкой они стали как раз мою роту). Мы стояли от них всего шагах в 150−200.

Когда привыкнешь к ним, то бомбы эти — ерунда, но по первому разу наделали нам большого переполоха.

Как-то вечером я осматривал новые окопчики для передовых постов. Вдруг слышу — австрийцы открыли огонь из бомбомета по моей роте. Побежал туда, где слышны были разрывы бомб, и по дороге чувствую, что пахнет чем-то вроде чеснока и начинает есть глаза. Сразу смекнул, в чем дело, пробежал еще немного по окопам, распорядился, чтобы люди одевали очки и маски, и понесся в свою землянку. Схватил там свою маску, налил в горсть гипосульфита из бутылочки, смочил маску, надел ее, очки и покатил опять в окоп, не успев вытереть руки.

В окопе уже здорово воняло газом. Некоторые солдаты, потерявшие маски, корчились на земле: их рвало и ело глаза. Я их сейчас же отправил в тыл (Все они благополучно поправились на другой же день). Остальные же, похожие в своих очках и масках на каких-то чудовищ из «Вия», стояли уже наготове с винтовками в бойницах. Пронесли одного раненого, другой — контуженный, охая, проплелся сам.

Газ все же забирался под очки и маску, ел глаза и затруднял дыхание, но не сильно. «Черт» оказался не таким страшным «как его малюют». Первое замешательство у нас уже прошло, и мы с нетерпением и злостью ожидали наступления австрийцев.

Хорошо бы угостили мы их за их зловоние. Но, увы, — австрийцы не показывались из своих окопов, и тревога оказалась напрасной.

После этого они пускали на нас бомбы с газом довольно часто, но никакого впечатления уже не производили.

Запах от газа довольно приятный, а действия (в очках и маске) в сущности никакого — немного поест глаза, да голова покружится, и только.

Единственным последствием всей этой истории было лишь то, что от гипосульфита, которым я смочил себе правую руку и дал на ней ему засохнут, у меня через несколько дней появилась какая-то сыпь, которая постепенно развилась в «нечто экземистое», как сказал потом доктор.

Все же я достоял преспокойно на позиции, отойдя же в резерв, показался врачу. Он сказал, что у них нет лекарств в полковом околотке, и что мне придется уехать в дивизионный лазарет. Но я ехать с этой ерундою отказался и попросил его выписать лекарства. Так протянулось время до пятого дня Пасхи, а тут у меня прибавилась инфлюэнция с температурой в 39º и врач настоял таки на отправлении в лазарет, помещавшийся верстах в 7 от нашего полка, в маленьком еврейском местечке. Тут я и провел всю неделю. Инфлюэнция благополучно прошла, но на руке к экземе прибавилось воспаление лимфатических сосудов, почему меня направили дальше в Ровно, где я и нахожусь сейчас.

Валяюсь целые дни на кровати, отчаянно скучаю и брюзжу. Ровно, которое 6 месяцев назад было для меня «фронтом», теперь уже в моих глазах бессменного «окопного сидельца» — глубокий тыл, и я им очень недоволен. Все не нравится мне здесь: и блестящие фигуры разных «штабных» и «тыловых» военных, которых, по-видимому, меньше всего интересует война и которых здесь очень много, и пессимистические разговоры и предположения лежащих со мною местных военных чиновников, и общее впечатление, что война здесь всех утомила и никому не интересна.

Невольно встает вопрос: «Да почему же мы-то бодры душой, почему мы не ноем. Неужели нам приходится легче, неужели мы устали меньше там — в окопах.

Почему же я, который, как и многие, мечтал, — когда-нибудь, — не скоро поехать в тыл отдохнуть, теперь мечтаю только об одном: скорее бы поправиться — и в полк… отдохнуть душой от впечатлений тыла…»

Лежа в лазарете, я начал, было, вам писать о том, как мы встретили пасху, но потом руке стало хуже, и я так и не докончил того письма. Кончу его, как только можно будет получше писать. (Сейчас рука у меня не болит, но вся перевязана, и повязка мешает писать).

Встретили и провели мы Пасху чудесно (в резерве), перед ней исповедались и причастились.

А для меня вышло особенно хорошо, ибо как раз в Страстную субботу я получил ваш дорогой подарок — книги. При данных обстоятельствах он мне особенно пригодился. С наслаждением прочел почти уже все. Кроме того, на Пасху нам и солдатам, в числе других подарков прислали тоже книг, довольно много и довольно хороших.

Одним словом, дай Бог, чтобы у вас там было так же хорошо, как у нас.

А я сильно боюсь, Батя, что тебе приходится туго: ты один теперь, а лето уже началось.

Мне давно уже хотелось потолковать с тобой: стоит ли тебе начинать мало-мальски крупные дела этим летом. Не лучше ли, не продуктивнее ли будет тебе воспользоваться им и постараться отдохнуть и телом и нервами.

Ведь как-никак, а тебе теперь не приходится уже тратиться ни на меня, ни на Мишу, ни на Сережу, а, напротив, мы сами можем оказать тебе маленькую посильную помощь. (От меня деньги позадержались, потому что надо было выплатить один старый долг в Москве, но теперь по приезде в полк я опять буду присылать тебе рублей по 100 в месяц). Зина кончает, Шурка тоже уже недалек от конца своего ученья.

Я знаю, что теперь, если захочешь — работы много, но подумай сам, — лучше ли будет, если ты без помощников надорвешься в непосильной работе. Бог с ним тогда, с этим заработком. Да и материальная выгода от него при таких условиях — весьма сомнительная.

Итак, Батя, моя единственная к тебе просьба: отдохни, — отдохни возможно полнее и лучше. Кто-нибудь из нас, а может быть и все, уцелеет же в этой гигантской борьбе и тогда, поверь, сумеем наверстать потерянное. А твой отдых, по-моему, для всех нас — прежде всего не потеря, а приобретение, ибо всего важнее сохранение сил и бодрости душевной, а у тебя теперь и без работ достаточно тревоги и волнений.

Напишите мне, как встретили вы 1-е мая, был ли у вас какой-нибудь пикник. Я встретил май скучно — в госпитале. Одно лишь хорошо: у нас уже давно цветет сирень, и большие букеты ее на наших окнах напоминают мне о мае.

Большое вам спасибо за все ваши письма и за присланные мне бумагу и конверты. Они мне очень пригодятся.

Передайте благодарность и привет мой тете Мане за ее письмо. Пусть она напишет мне, как ее здоровье.

Мой поклон всем моим знакомым.

Ваш Женя.

3/5 1916 г.

Р. С. Я уже поправляюсь и через недельку надеюсь уехать в полк.

---

Последнее письмо

Письмо писано на листках, вырванных из записной книжки.

Май 23-е.

Дорогие мои.

Вчера, по выздоровлении, я вернулся в полк и попал, как Чацкий — «с корабля — на бал». Ещё подъезжая к последней станции, я уже слышал отдаленные звуки артиллерийской подготовки, а потом ехал 25 верст до полка — все время при звуках артиллерийского боя.

Подъезжая к расположению полка (мы стояли в резерве), я увидел, что полк уже выстроился в полной готовности к наступлению.

Успел только наскоро явиться к полковнику, был опять зачислен во 2-ю роту, но уже младшим офицером, так как ротный к-р был уже назначен другой; наскоро переоделся, заменил шашку более скромной лопатой и скатал шинель в скатку.

Через час наш батальон был двинут на поддержку уже дерущемуся полку.

Теперь пишу при интересных условиях: наша рота стоит пока в резерве — в тех окопах, где наши стояли зимой. Наступающие части впереди, шагах в 800 — у австрийских проволочных заграждений. Со всех сторон гремит наша и австрийская артиллерия. Сплошной гул, отдельных орудийных выстрелов почти не различишь. От этого грохота у всех нас болит голова. Мимо нас несут «оттуда» и идут легко раненые и контуженные. К нам сюда залетают только редкие снаряды, потерь пока, слава Богу, никаких, но передним приходится туго. Часа 1 тому назад двинули вперед нашу 1-ю роту, а теперь у нее уже около 40 человек потерь убитыми и ранеными. Через час-два, вероятно, наступит наша очередь. Настроение спокойное и сосредоточенное. Если им суждено сегодня умереть то это — счастливая смерть в день великого общего наступления. Горжусь нашими солдатиками: идут спокойно и умирают безропотно. Мимо нас пронесли десятки (может быть, и сотни) раненых, и я не слышал ни одного стона.

Родные мои. Чувствуете ли вы, что в этот день мы здесь деремся и умираем за вас и за общее дело!

Известия об этом, слава Богу, до вас дойдут еще не скоро и вы сейчас, наверное, спокойны. Знай вы, что творится здесь сейчас — сколько сердец сжималось бы тревогой.

Не могу больше писать: артиллерийская стрельба замолкла, несколько времени было затишье, а теперь поднялась отчаянная ружейная и пулеметная трескотня. Должно быть, наши пошли в атаку. Сейчас узнаем по телефону. Пока прощайте, мои дорогие, Бог даст — до следующего письма. Если даже наше дело не завершится победой, — не думайте о нас плохо: помните, что мы были честны и сделали, что могли.

Ваш Женя.

Май 24.

Операция закончена и вся наша рота уцелела. Ночью работали под огнем и — почти чудо — ни одного человека не потеряли. Сейчас получили благодарность корпусного командира — благодарит нашу и соседнюю дивизию за проявленную стойкость. Правда, мы австрийской стены не пробили, но не в этом и была наша задача.

Зато сейчас пришла уже телефонограмма, что южнее нами уже одержаны крупные успехи — несколько десятков тысяч пленных, около 300 офицеров, орудия, пулеметы и т. д.

Мы сейчас в резерве, а скоро, говорят, оттянут нас назад. Бой еще идет, но это только отголоски вчерашнего боя.

Недавно пришел денщик — принес письма, накопившиеся за время моего отсутствия.

Как мне совестно перед вами, что я так редко вам пишу, хоть отсюда и нелегко писать.

Из Ровно я был эвакуирован в Киев, так как руке стало было хуже, но пробыл там недели полторы и поправился. Теперь рука зажила и чувствую себя хорошо.

Побродил по Киеву, побывал в лавре. Жизнь в Киеве кипит, но я как-то совершенно не воспринимал ее, она казалась мне какой-то ненастоящей. Было, сверх ожидания, не весело, а как-то тоскливо и немножечко противно и тянуло скорее уехать отсюда. До свиданья, мои дорогие.

Рад вам сообщить, что теперь довольно долго можно быть спокойным за меня.

Ваш Женя.

---

Последнее письмо, доставленное денщиком после смерти.

Май 26.

«Ура. Мы ломим —

Гнутся шведы».

Вечером третьего дня, вскоре после того, как я вам отправил предыдущее письмо — у нас начал обозначаться отход австрийцев. Замолкла их тяжелая артиллерия, постепенно начала замолкать легкая, а потом стихла совершенно — и только ружейные пули продолжали как-то высоко и неуверенно летать над окопами.

В их тылу послышались 2−3 сильных взрыва — они взорвали склады патронов, задымились в разных местах сжигаемые деревни, и вскоре в наших руках были 1-я, 2-я, 3-я линия их окопов. Наш батальон переведен немного вправо — в резерв, и уже по дороге нам начали попадаться небольшие партии пленных австрийцев, оставленных ими для прикрытия отхода. К наступлению темноты наши были уже верстах в 5 за австрийскими окопами. Вчера, в 5 ч. утра, нас двинули опять на другой участок, а потом в погоню за австрийцами. Остановились мы в 10-том часу вечера. Сегодня австрийцы опять уже отходят. 2 наших батальона дерутся сейчас под Колками — идет борьба за Стырь. Вечером австрийцы, вероятно, отойдут. Наш батальон после суток под огнем и 2-х дней похода сегодня отдыхает. Вот когда у нас настоящая пасха. И солдаты, и мы повеселели и не теряем веселости, несмотря на большие переходы. Вчера немного смочило дождем, а сегодня отличная погода и мы чувствуем себя как на пикнике. Валяемся под соснами на травке, пьем чай с шоколадом и конфетками (весьма одобряем присланный мне Мишкой шоколад) и отъедаемся за прошлое и за будущее (вчера остались без обеда и без чая — закусили только вечером).

Мимо нас проводят изредка и сегодня проводят партии австрияков. Почти все они — пьяные, жалуются на большие потери от нашего артиллерийского огня.

Основательно обстроились они здесь на зиму. На брошенной ими позиции 4 линии окопов с проволочными загражд. (перед первой линией окопов заграждения очень сильные). Сейчас пришло известие — Колки взяты, и мы уже за Стырью. Дело идет хорошо. До свидания мои дорогие, кланяйтесь всем.

Ваш Женя.

---

Первое письмо денщика.

Ключи от чемодана со мной в случай буду убит.

19−16

Милостивый Государь Георгий Лаврентьевич.

Кланяюсь Вам и Вашему семейству С почтением.

Покорнейше прошу Вас Г. Ла. Сообщить мне Адрес Вашего Сына Его Благородия Евгения Г. Прарорщика Герасимова. Очень нужно. Я его денщик как остался при вещах. Но вещи мне пришлось сдать в обоз 2 разряда, а я остался по приказанию начальства в строю 2-й роты. Он у меня заболел. Сперва экземой, а в последнее время у него повысилась температура до 40 градусов.

Ваш сын эвакуирован 22 апреля во 2-й Лазарет 80 й Дивизии, я ходил к нему 10 мая, но его уже не застал. Отправлен дальше, а куда, не мог достать его сведения. Вот я уже жду его месяц и не могу дождаться и письма нет, думаю разве сильно болен или нет живого, а если бы умер была бы в приказе, Спаси Бог от смерти такого человека ему все желаем пожить и все им довольны. Он не гордился как прочия и нижних чинов не обижал я и рота об ним скучаем и когда только дождемся. Когда я его провожал он как был сильно болен я его и не стал очень тревожить — так что я думал скоро приедет. А нужно бы р. э. н. денек мне, потому я после его кой на что занял. Много белья было, все выстирала прачка. Стирка здесь дорогая и прочие кой на что. Шоколаду 6 плиток я получил, на его имя из Москвы брат прислал. Это я одну признаться скушал, а остальные в чемодан и 7 писем на его имя все собрал после его в порядок до его приезда, но разве я вряд ли его увижу. Завтра говорят в наступление, в чем и беда мне без Е, Г, подошла. Без него на нас делали наступление Австрияки 5 ма. Чего мы им и доказали как отступать. Здесь побили много их, у нас убито 1 казак и две лошади, вышло удачно. Как знаете его Адрес покорно прошу сообщите.

Желаю Вам наилучшего и перед Вами извиняюсь за беспокойствие.

Денщик Его Благородия пр. Герасимова Аверьян Трофимович Галаев.

2й Роты 4 Звода.

---

Георгий Лаврентьевич.

Это письмо я получил, которое ВЫ писали на верху конверта, требуемый Вами адрес из Полковой Канцелярии, Адрес требуете Вашего Сына так почему же — Вы и так знаете. Он Вам часто шлет я это письмо получил после его отъезда в случае не приедет к нам Ваш сын, тогда прошу Вас, пишите на командира полка, чтобы вещи его я до Вас отправил. Скоро 2 года как охота повидаться родных детишек, а так не отпустят ещё три года. Сам я Нижегородской Г. Лукоянского-уе. Села Александровки Крестьянин.

---

2-е письмо

Письмо денщика.

Георгию Лаврентьевичу

Герасимову.

Спешу известить Родителям и семейству Герасимову, 27 мая в 10 ч. дня Убит в бою Его Благородие Евгений Георгиевич Прарорщ. Герасимов 318-го Пех. Черноярского Полка 2-й роты Командир.

Тело его вынесено 29-го мая из огня боя, Погребение им было Четырем Прапорщикам, и Полковнику похоронная процессия с музыкой и оруд. боем. Убит 27 мая в 10 ч дня за Местечком Колки на берегу реки Стыра, вовремя наступления под деревней Копылы. Похоронен 29 мая в 1 час дня на офицерском кладбище за деревней Тараш, при узкоколейной станции, оставленной Австрийцами, Валынкой Гу. Луцкого Уез. В том извещаю о погребении Родителям и знакомым его.

Георгий Лаврентьевич, как вы желаете тело его взять на родину Своих Кладбищ, тогда представьте цинковый гроб или Сами привезете, вещи его находятся при мне до особого распоряжения, я как был денщиком Покойного Моего Барина Он мне доверял, все что есть Царство ему Небесное Пошли Бог Человек был добрый. Жалко больно, жалко мне его. Поплакал я об нем как дитя, еда четвертые сутки не идет, плохая мне без него бедет, эх Барин мой Барин, как Вы со мной простились видно знал, что более не увидит меня в последнее время наказывал Покойный как будто знал, убьют напиши родителям и помни меня, Собери мои вещи отправь на родину.

Но вряд ли нас отпустят с офицерскими вещами и так что прошу Вас дайте телеграмму Командиру Полка на счет моей просьбы, я же желаю повидаться с Вами и поделиться горем. Денщиком я у него из Москвы рядовой Аверьян Трофимович Галаев 2 й роты.

Пишите ответ, я пишу второе Вам Письмо.

1916 г. Мая 30.

Аверьян Галаев.

---

Сочельник 24-е 11 час. 45 мин. ночи. № 5

Писано в Резерве у штаба полка

Рождественская ночь у нас и у вас. У вас морозная, тихая, звездная. Как чудесно хрустит снег под ногами в рождественскую ночь.

У нас — мелкий дождик падает с низких облаков. Лунное сияние светящихся ракет на минуту озаряет трепетными отблесками лужи и болотную речушку. Посты постреливают изредка в лесу — так себе, впустую, как сторож постукивает в свою колотушку… У вас, пожалуй, уже скоро зазвонят к заутрени. «Заблаговестили» и у нас: в лесу за речкой начали рваться австрийские снаряды. Когда у них было Рождество, мы послали им из всех наших батарей свои искренние поздравления с праздником и, зная их вежливость, в эту ночь с уверенностью и даже с нетерпением ждали их подарков. Их поздравительные карточки, судя по разрывам, — 6-ти дюймового калибра…

Нас, офицеров, в землянке трое. Двое мирно спят и, может быть, во сне видят себя дома в эту ночь. Я — с вами наяву, пишу и думаю о вас и знаю, что вы также вспоминаете обо мне, и это сознание духовной близости уничтожает разделяющее нас расстояние. Напишите ли вы мне сегодня что-нибудь, мои дорогие: хочется думать, что напишите.

На столе у меня праздничное освещение: 2 свечи. Я сижу на скамье, сбоку на моей кровати примостился Галаев; что-то шепчет про себя, чешет белобрысую голову, иногда ухмыляется — видно вспоминает что-нибудь веселое…

2 минуты первого. — «С рождеством тебя Галаев». Вскакивает с расплывшейся рожей и орет: «Покорнейше благодарю, Ваше благородие. И вас поздравляю с праздничком».

Вот и наступил веселый праздник; как-то он пройдет у нас. Во всяком случае, он надолго останется у меня в памяти. Поздравляю вас с Рождеством и укладываюсь спать. В постели еще подумаю о вас и, может быть, во сне увижу себя дома.

Завтра постараюсь дописать письмо.

На позициях.

Январь 1-е

Одно могу сказать: человек предполагает, а Бог располагает.

Не удалось дописать этого письма ни завтра, ни послезавтра. А сейчас — пишу его на позициях и напишу, наверное, немножко. Тревожная ночь — можно ждать всякой выходки со стороны австрийцев. Мы все время начеку. В моей землянке со мной сидит фельдфебель. Недавно только мы с ним поверили все посты и вернулись в землянку почти к 12 — к новому году. Ночи я здесь вообще не сплю, а сегодняшнюю мы проведем с фельдфебелем вместе, будем еще поверять посты.

Сейчас 20 мин. первого. Беру эти листки для того, чтобы сказать вам: «С Новым Годом».

Как в Рождество, так и сейчас, мысли мои неизменно с вами.

Скоро, наверное, нас сменят. На отдыхе постараюсь рассказать вам подробнее — как мы встретили и провели Рождество и Новый год. Сейчас же скажу лишь, что недавно был торжественный момент: вернулись мы с фельдфебелем без 10 мин. 12. Я все время поглядывал на часы (они у меня поставлены по штабу корпуса) — и вот, ровно в 12 часов — среди безмолвия лунной зимней ночи (у нас, наконец, зима) с редкими ружейными выстрелами — вдруг оглушительный салют. Гремят далекие выстрелы наших батарей — и сейчас же — вой и разрывы наших гранат справа и слева от нас, вблизи и далеко. В тот же момент салют подхватывают австрийские орудия, и несколько времени окно моей землянки звенит, и дрожит и прыгает на столе посуда. Могучая волна эта теперь, наверное, катится от Балтийского моря до Румынии.

Что можно придумать величественнее для встречи Нового Года на позиции.

Против нас орудийного обстрела нет: слишком близко австрийские окопы. На левом фланге моей роты до них всего каких-либо 200 шагов. Из орудий можно попасть по своим. А поэтому мы с фельдфебелем блаженствуем, беспечно распивая присланные на мою долю из офицерского собрания для встречи Нового Года 2 бутылки малиновой наливки.

Трудно описать вам всю своеобразную прелесть нового года на позиции.

Попробуйте представить себе синюю лунную ночь. Густой лес, смешанный — дубовый и буковый, с редкими могучими соснами. Среди деревьев тянется неровная линия окопов, прикрытых козырьками. Сейчас же за окопами землянки, целиком ушедшие в землю, с плоскими крышами… Сверху они кажутся какими-то невысокими бесформенными кучами, и только искры вырывающихся кое-где из прорытых в земле труб, да загробные голоса, идущие откуда-то из недр земли, указывают, что здесь обитают люди.

Ходы сообщения уходят в тыл причудливыми изворотами, точно кротовые норы, и все это — и деревья и окопы прикрыты свеженьким пушистым снежком, окончательно обращающим в сказку этот городок гномов.

В моей землянке уют. Ярко топится печь. На столе — свеча. Я сижу на нарах, напротив меня фельдфебель; в углу у печки прикурнул телефонист; с испытанной трубкой полевого телефона около уха. Перед печкой трудится вестовой — подкладывая дрова.

Телефон у нас — это все. Без него немыслимо представить теперешние позиции… Рота наступает, а телефонисты уже переползают и перебегают с ротным командиром и тянут за собой катушку. Телефон — это постоянное средство наших деловых сношений, это наше развлечение и наша ежедневная местная газета.

Сегодня он работает усиленнее обыкновенного.

Я с фельдфебелем только вхожу в землянку после поверки постов, а телефонист уже передает мне 2 телефонограммы: «Командир полка и офицеры, присутствующие на ужине в офицерском собрании, пьют за здравие окопных сидельцев и поздравляют их с Новым годом». «Командир 1-го батальона поздравляет с Новым годом ротных командиров и желает им новых побед в наступающем году».

Беру трубку, диктую поздравительную телефонограмму командиру батальона, прошу соединить с собранием, поздравляю находящихся там офицеров, поздравляю соседей…

В телефоне вот уже с полчаса гудит: «С Новым годом, нового счастья, успешного окончания войны»… Поздравляют всех и вся.

Вот телефонист опять заговорил: «Вторая слушает. Передаю трубку. Ваше благородие. Из команды охотников прапорщик Беланов просит Вас к телефону».

Прапорщик Беланов — «дикий кавказец» — маленький добродушный бородатый грузин, всегда живой и веселый.

Докладываю в телефон: — «Командир 2-й роты слушает». «Сию минуту. Третья рота слушает». Раздается голос Беланова: «Слушает третья…» — «Передай трубку ротному командиру». — «Передаю» — «4-я рота слушает». — «Слушает» — «Передай трубку» — «Передаю»… И так далее.

Слышно, как гудит телефон, вызывая 2-й батальон. (Полевой телефон не звонит, а очень красиво и своеобразно гудит).

Наконец взбудоражены оба батальона, и Беланов торжественно возглашает: «С Новым годом, господа». В ответ несется нестройный гул поздравлений и приветствий из разных рот.

Затем Беланов продолжает: «Сейчас в помещении команды охотников дан будет новогодний концерт. Прошу занимать места». Раздается звук небольшого колокольчика, неведомыми путями попавшего в охотничью команду, и сейчас же вслед за ним врываются в ухо залихватские звуки 2-х гармошек и балалайки.

Такими концертами утешаемся мы здесь частенько. Особенно старается об нас Беланов.

Иногда же телефонист, видимо давно уже слушающий что-то со вниманием, отнимает от уха трубку и с улыбкой сообщает: «Ваше благородие. Уж больно хорошо в «собрании» граммофон играет». И мы здесь, в 200−300 шагах от неприятеля, слушаем Нежданову — «Ария с колокольчиками», — поющую отсюда за 2 версты или «Пиковую даму».

Таким образом, мы здесь на позициях давно уже осуществили идею телефонных абонементов на оперы и концерты, до которой еще только собираются додуматься у вас в городах.

Думал написать вам сегодня немного, а исписал вон сколько. Так и ночь прошла в письме к вам, в разговорах и азартной игре в шашки с фельдфебелем. Скоро рассвет. Поверил еще раз посты; слава Богу, все спокойно. Летят редкие пули, загораются ракеты и летят иногда прямо к нам в окопы. Этот бесплатный фейерверк с австрийской стороны — первый признак, что они ничего не затевают …

Завтра (2-го янв.) смена. Уйдем на отдых дней на 10−15. И так уже наш батальон провел на позициях все Рождество и Новый год.

Сменились. Пишу из деревни, верст за 5 от позиций. Поместились в халупе. Спать буду с комфортом, на своей походной кровати. Можно будет раздеться, накрыться одеялом и свистать носом всю ночь напролет. Завтра утром посылаю письмо.

Вы просили сообщить, в какой роте я нахожусь. Хотя это собственно и не нужно — письмо дойдет и так, но исполню вашу просьбу. Имею честь уведомить вас, что я теперь — командующий славной второй ротой. Как-нибудь я напишу о своей персоне поподробнее, хотя и нахожу, что здесь достаточно материала, более заслуживающего описания. Пока же — сообщу вкратце, что чувствую я себя великолепно, все у меня есть и у начальства на лучшем счету.

Твою просьбу, Мама, как я уже писал — исполнил, а чтобы показать тебе, до какой степени мы здесь всем обеспечены — посылаю тебе, вместо твоего рукописного подарка, — печатный. Таких листков нам выдали недавно 80 шт. на роту.

Ждите вскоре следующего письма.

Ваш прап. Герасимов.

Р. С. За бумагу не извиняюсь — курительная высший сорт, лист — копейка.

---

Было писано для солдат, о чем упоминается в 14-м письме.

ИЗ-ЗА ЧЕГО ВОЮЕМ МЫ С ГЕРМАНИЕЙ

Спроси у нас любого солдата: «А что, братец, из-за чего воюем мы с немцами?»

Иной ничего не ответит, — так и не знает, за что он отдает свои силы и свою жизнь.

Иной, который толковый, скажет: «Из-за того, что Австрия напала на Сербию, а мы не захотели сербов дать в обиду, — пошли на Австрию войной. За австрийцев тут вступились немцы, а за нас — французы и англичане. Отсюда все и пошло».

Выходит, значит, что все это истребление взаимное, которое сейчас чуть не целый мир захватило, — дело случайное. Не напади Австрия на Сербию или не вступись за сербов мы, ничего бы этого и не было.

Да и мы-то словно бы уж больно просты: из-за того, что Австрия где-то там на Сербию напала, у которой и вся-то армия в 300 тысяч, Россия вдруг миллионов своих сыновей не пожалела.

Ну, мы еще туда-сюда: все-таки сербы народ нам родственный. А французы-то с англичанами с чего ввязались? Из-за чего — дружбы с нами что ли? Так ведь по нынешним временам — «дружба вместе, а табачок врозь». «Из-за дружбы теперь миллионы людей не отдают, миллиарды денег на ветер не швыряют».

Видно, что-то тут не так. Видно, была причина поважнее Сербии, коль пошли одни народы Европы на других и дерутся вот уже второй год так, как до сих пор от сотворения мира не дрались.

А коли так, — из-за чего же, в самом деле, началась эта война, и кто ее настоящие зачинщики?

Начали эту войну, по-настоящему, не мы и даже не австрийцы, — начали её немцы, а зачем она понадобилась им, это мы сейчас узнаем.

Кто умеет хоть немножко разбираться в картах и планах, то, взглянувши, как расположились государства в Европе, сразу увидит, что Германия зажата, как в тисках, — с одной стороны — Францией, а с другой — Россией.

Немцы давным-давно уже начали с опаской поглядывать на своих могущественных соседей и думать: «А ну, как им вздумается вместе с разных сторон объявить нам войну. Пожалуй, ведь, нам придется тогда туго».

Сорок с лишком лет тому назад (в 1871 году) им выпал случай попробовать свои силы: французы объявили им войну.

Германия тогда, как и Россия в былые годы, состояла из многих отдельных княжеств. Княжества эти объединились, победили Францию и заставили её уплатить огромные, по тогдашнему времени, деньги.

После этой победы, немцы поняли, что, соединившись вместе, они будут очень сильны и из всех мелких княжеств устроили одно государство — Германию.

На французские деньги государство это очень быстро стало богатеть и развиваться, и понемножку немцам стало казаться, что сильнее их и народа нет на свете, что они должны властвовать над всеми, а остальные народы годятся только для того, чтобы служить им.

У них и в национальном гимне так поется: «Германия должна царить над всеми».

В гордости своей они стали думать, что сам Господь Бог только для того и существует, чтобы помогать Германии, что Он непременно должен быть на их стороне.

Наверное, кой-кто из вас видал немецкие пряжки для поясов; так вот, даже на этих пряжках по-немецки написано: «Бог с нами…»

Особенно пренебрежительно смотрели немцы на нас, русских. Мы были для них чем-то вроде домашнего животного, вроде дойной коровы, из которой они высасывали все что можно.

Один немецкий ученый, например, открыто написал, что русские — это рабы, и ни на что, кроме рабства, не пригодны. Так думали в Германии многие, и хозяйничать над этими рабами немцы тысячами приезжали к нам в Россию.

Какой-нибудь последний немецкий мастеровой ехал к нам, становился управляющим, распухал, как клоп от нашей крови, а вместо благодарности за нашу хлеб да соль покрикивал на наших рабочих: «Эй, вы, русские свиньи».

Так же немцы и сейчас кричат на наших пленных, заставляя их рыть для себя окопы.

И все же, несмотря на все пренебрежение к нам, немцы смертельно нас боялись, — они боялись нашей многочисленности: ведь население России в два с половиной раза больше, чем население Германии. Они все время с тревогой ожидали, «а ну как наша покорная дойная корова вдруг одумается и обратится в разъяренного быка! Сумеем ли мы тогда с нею справиться?»

Напрасно мы их уверяли в нашем миролюбии, напрасно указывали им, что нам и своей земли девать некуда, — только разрабатывай (ведь, слава Богу, наша Россия занимает одну шестую часть всего света). Немцы рассуждали по-своему, по-волчьи: «У них, мол, под боком такой лакомый кусочек, как наша Германия. Как же им захватить ее не попробовать!»

С такой же опаской смотрели они и на своего давнишнего врага — на Францию. Так же казалось им, что французы непременно должны попробовать отомстить им за свое поражение.

И вот немцы решили, что так или иначе, а воевать им с нами и с французами придется.

Им надо было воевать с нами, во что бы то ни стало, покуда мы еще как следует не развились и не окрепли, пока мы сами не поняли, что надо нам стряхнуть с себя немецкую пиявку.

Им нужно было оглушить и раздавить нас так, чтобы мы больше никогда уже не встали, чтобы мы навек остались рабами немцев.

Но, чтобы начать такую войну, надо было хорошенько приготовиться к ней. Немцы так и сделали. Готовились они к ней долго — больше 25 лет — и готовились усердно.

Как они приготовились — многие из вас и на себе уж испытали, а о том, как они готовились, я немножко расскажу.

Решивши, что им надо разбить и покорить своих соседей, немцы все в своей стране поставили на военную ногу.

Они с ранних лет внушали своим детям, что немцы — лучший народ в мире, что все немецкое — хорошо, а не немецкое — скверно. Еще с детства многие из них обучались военному строю и приемам в своей школе.

Вырастая, чуть не половина из них становилась добровольными шпионами.

Немцы, как тараканы, расползались повсюду и везде вынюхивали, высматривали, подслушивали и доносили своему правительству.

Шпионство считалось у них почетным делом. Шпионили немецкие офицеры, шпионили купцы, приезжавшие в чужие страны, шпионили немецкие священники; от них не отставали и немецкие ученые.

Не брезговал шпионством и сам их император — Вильгельм Второй, разъезжая с визитами по иностранным государствам.

Мало того, не жалея денег, щедро отпускаемых правительством, немцы приезжали в соседние страны и под видом мирн. поселен. скупали земли (недалеко от границы), могущие понадобиться в случае войны.

На этих землях они открывали кирпичные заводы, разводили сады, устраивали обширные поместья…

Когда же в начале войны по этим местам пришлось наступать нашим войскам, то оказалось, что ямы и канавы на кирпичных заводах были для немцев чудесными, готовыми окопами; в садах были найдены готовые площадки для установки тяжелых орудий и для спуска аэропланов, а те стены сараев на немецких усадьбах, которые смотрели к нам в Россию, были каменные, аршинной толщины и с узенькими окнами-бойницами.

Всякое новое изобретение немцы прежде всего старались приспособить для войны.

Появлялись управляемые воздушные шары — германцы выдумывали «цеппелины», которые теперь бросают бомбы на беззащитных мирных жителей; появились аэропланы — немцы первые приспособили к ним пулеметы.

Еще в мирное время немецкие летчики, будто бы «по ошибке», залетали не раз за французскую границу. На самом деле это делалось, конечно, для того, чтобы приспособиться к будущим военным полетам.

Задумавши покорить весь свет, Германия вооружилась «до зубов».

Ей мало было вооружиться лучше России и Франции, ей надо было превзойти еще и Англию, военный флот, который, как раньше, так и теперь, владычествует над всеми морями.

И Германия усиленно начала строить громадные броненосцы и подводные лодки.

Вся Европа за эти 25 лет страдала от воинственных замыслов Германии, как страдает теперь от войны.

Всем народам приходилось поспевать за Германией в военных приготовлениях, чтобы не быть разбитыми ею.

Вооружения шли за вооружениями, а налоги поэтому все росли да росли.

Германия перевооружала свою армию, и приходилось перевооружать свою нам; Германия увеличивала срок службы своих солдат и это же приходилось делать Франции. Германия строила новые броненосцы, и еще больше приходилось строить их Англии.

Все государства чувствовали, что напрягаются их последних сил, все видели, что долго так продолжаться не может и что война неизбежна и, все же, как-то не верилось и не думалось всем, что эта великая битва народов настанет так скоро.

Одна только Германия, задумавшая эту войну и, как паук, оплетавшая соседей своей ядовитой паутиной, видела, что паутина готова и пора начинать.

Мы видели уже теперь, насколько эта беспримерная война была делом не случайным, видели мы, и зачем понадобилась она Германии, но вот вопрос: может быть, хоть началась она случайно? Может быть, сама Германия не знала, когда ей объявить войну и это вышло помимо её воли?

Нет, не даром началась эта война, не раньше и не позже, а именно теперь.

Германия, которая так хорошо к ней приготовилась, выбрала и подходящее время для ее начала.

Мы только что начали поправляться как следует после неудачной для нас японской войны. Оправлялись мы очень быстро. Прошло какие-нибудь 10 лет, и армия наша стала и лучше вооружена, и лучше обучена, чем прежде. Много разных улучшений стало и в самой стране.

Немцы отлично видели, что повремени они с войной еще лет десяток и им уже совсем не справиться с нами.

Если бы даже они подождали воевать хотя 6 лет, то к этому времени у нас было бы готово 4 новых патронных завода, и тогда уж им не удалось бы заставить нас отступить из Галиции из-за того, что у нас не хватило патронов и снарядов.

Мало того, — даже один год и то невыгодно было Германии пождать с войной. И вот почему: когда мы начали войну с Японией, то немцы, прикидывавшиеся тогда закадычными нашими друзьями, сказали: «Вот смотрите, теперь, когда вы воюете на одном конце, мы могли бы напасть на вас на другом. Но мы, как благородные люди, этого не сделаем. А вы, в благодарность за эту дружбу, окажите нам одну услугу: отдавайте нашим товарам предпочтение перед другими; берите с них меньше пошлины, чем с товаров других стран».

И вот, опасаясь нападения Германии с тыла, мы, скрепя сердце, согласились на эти требования и заключили с нею торговый договор на 10 лет.

Когда же в 1914 году этот срок стал подходить к концу, то наши ученые высчитали, что за эти 10 лет мы переплатили нашим «добрым друзьям» — немцам по этому договору больше, чем стоила нам вся японская война.

Вновь такого договора мы бы с немцами теперь, конечно, уж не заключили, почему им и было выгодно начать войну с нами теперь же, чтобы силой заставить нас заключить с ними договор еще более для нас разорительный.

Была причина у Германии поторопиться начинать войну и с Францией. Через один или два года Франция должна была увеличить срок действительной службы в войсках, что прибавило бы ей почти миллион солдат.

И вот Германия стала дожидаться лишь предлога, искать какой-нибудь придирки для того, чтобы начать войну. А этого, конечно, ждать долго не пришлось.

Летом 1914 года убили австрийского наследника. Австрийцы, которые давно точили зубы на маленькую, но мужественную Сербию, сказали, что это, будто бы, сделал какой-то серб, и объявили Сербии войну.

Австрия отлично знала, что мать славян — Великая Россия — не может бросить беззащитных сербов, если не хочет быть служанкой немцев, и, когда мы об этом прямо заявили, австрийцы уже готовы были уступить. Но за их спиной стояли немцы, и они сказали: «Никаких уступок. Мы будем воевать».

Тогда все сразу поняли, что неизбежный час великого испытания настал.

Ниши и французские дипломаты в Вене и в Париже еще пробовали уладить дело миром, но всем было ясно, что это безнадежно, и наши, и французские войска уже ехали к границам для защиты своей родины от немецкого нашествия.

Народ наш не умом, а сердцем понял, что решается его судьба; решается вопрос — быть нам или могучим народом, или вечными рабами немцев.

По велению Царя Русь сразу отрезвела. Как вихрем смело все наши внутренние распри; в один день прекратились начавшиеся было перед войной забастовки (на которые тоже немало надеялись немцы).

Эшелон за эшелоном уезжали на фронт сыновья народа, и живая стена защитников родины на границе с Германией все росла и росла.

Начиная войну, Вильгельм обещал своим солдатам, что через две недели они будут в Париже, а через полгода — в Москве.

Но ошиблись в своих расчетах и дальновидные немцы.

Не ожидали они, что великая Англия будет на нашей стороне, не думали, что у нас и во Франции весь народ, как один человек, встанет на защиту родной земли.